Освобождение - Нина Ивановна Каверина

до полдня

млела, сидя на скамье.

Удивилась, но смолчала.

Радоваться-то чему?

Их, глазастых крох, немало

по садочку моему.

Там и сям, у всех обочин.

Мы давно привыкли к ним.

Стоп! Пройдусь неспешно. Очень

каждый хочет быть любим.

Он родился на рассвете,

отряхнулся от росы.

— Я один такой на свете

удивительной красы.

Ароматом лепестков

зов летит: — Взгляни, каков!

Принять не смею

Листочек на столе моём,

он в клеточку, по краю смятый.

На память запись. Что ж, найдём

рассказ о Рихтере — то свято.

Вчера с подругой разговор

вели по телефону долгий.

«Послушай!» «Почитай!» И спор,

и вслед советы ловим бойко.

Листочек… А Татьяны нет.

Не слышит музыку «Орфея»,

её не тронет снежный свет

за окнами.

Принять не смею

я немоты на месте том,

где мысль и чувство трепетали.

Мне чудится…растаял дом,

где мы кружились в светлом зале

под песни неба и земли.

Те звуки замерли,

пропали.

Уже февраль

Я шагнула в метельный февраль,

а январь остаётся за краем.

Как холодный туман, возрастает

между мной и Татьяною даль.

Ещё голос её долетел

о январском морозном мерцанье

и с детьми новогоднем свиданье.

Было. Снова не будет. Предел.

Как же хочется верить: душа

где-то рядом, над нами витает.

Те, кто в детстве любил её, в стаю

взяли, вместе парят не дыша.

Спешит народ

Вагон метро подрагивает зябко.

Мельком взгляну на лица предо мной.

Один. Одна. Сурово смотрит. Мягко

скользнула, взор уводит стороной.

Один? Помилуй, целая «вязанка»

родных, любимых, славных, дорогих.

Кто улыбнулся нынче спозаранку,

кого увидит — весел и учтив.

Взор привлекает хрупкое созданье.

Седые волосы, печаль. Одна.

Где люди дорогие? Лишь преданье

осталось от ушедших в никуда.

Она родня мне. Холод подступает

с недавно оголенной стороны,

не тело моё, душу остужает.

Спешит народ. Нас много, мы нужны.

Варежки

Стерлись варежки от палок,

новые нужны.

Здесь на уличных развалах

грубы и смешны.

Их не принимают руки,

отвергает глаз.

Знать, вязали руки-крюки

для чужих, для нас.

Стоп! Ведь где-то залежался

от подруги дар.

Года два прошло, дождался.

Где такой базар?

Словно птенчики, пушисты

сверху и внутри.

Сине-розовые искры

от какой зари?

Чуть приметные узоры –

серебристый ряд.

Варежки, надеюсь, впору

(так ведь говорят).

Поблагодарить бы… Сложно.

С нами нет её.

Надеваю осторожно.

Боль-тоска гнетёт.

Что-то там внутри мешает.

Фантик от конфет?

Вся конфета, высохшая.

Издали привет?

Вспомнила завет подруги

угостить тайком.

Прячут ласковые руки

кладку «на потом».

Чтоб забавою нежданной

посмешить,

чтобы время, как ни странно,

воротить.

Человек на своём месте

Памяти дорогого человека

На просторах российской земли

деревеньки свой срок доживают.

Огонёк не пробьётся, вглядись,

сквозь окно в крайнем доме. Простая

тому правда: жил-был — изнемог,

кто вчера ещё песню капели

слушал

да звук под пятой своих ног,

половицы привычно скрипели.

А теперь тишина, тишина.

Без хозяйки безмерна она.

Печка рада бы снова согреть

эту низкую чистую келью.

Полки снеди укрыла подклеть.

Трав душистых пучки над постелью.

А на воле дорожки, кусты

и берёзка, родная до боли.

Всё любила, лелеяла ты,

мать-хозяйка всей этой юдоли.

Ещё помнит сегодняшний день

седовласой хозяюшки тень.

То ограду погладит рукой,

кошке пришлой похлёбка найдется,

то присядет на лавку (покой!),

то потянет ведро от колодца.

В грустный час попросила детей:

— Не оставьте мой дом без призора,

подарите без всяких затей

добрым людям. Пусть трудятся споро.

Видишь вкось повалившийся дом?

Кто-то плачет

осенним дождём.

VIII Вручить решаюсь с надеждой зыбкой любимый труд

Поэзия

Наконец-то я дома!

Тихо откроется дверь. Наконец-то я дома!

Где б ни была, возвращенье домой — благодать.

Здесь я себя не делю даже с тем незнакомым

странным прохожим, кого не положено знать.

Снова едины душа и уставшее тело.

Ноги свободны, по комнатам вольно кружат.

Скоро находится нужное милое дело.

Столик рабочий — о нём стосковалась душа.

Хмурою зимней порой целый день освещает

лампа мой стол, как горбатый с фонариком гном.

Дарит он добрый уют вместе с теми вещами,

(нужными мне!), для которых столешница — дом.

Я примостилась, пишу, словно в коконе света

в комнате тёмной. Проклюнулись строчки стиха.

Мучают, грезятся. Робко зову — нет ответа.

Ладно, прощу, ведь у слов золотых нет греха.

Вы оставайтесь подольше заветным пределом,

дом мой, и стол, да и гном с его праведным делом.

Стихи как листья

Иду тропинкой за ветром в осень,

в холодный день.

Ему поминки по лету вовсе

справлять не лень.

К щеке, к ладоням сухие листья

прильнут на миг –

и вновь погоня: их ветер быстрый

сорвал, настиг.

Стихи — в полёте: затронут сердце,

пропал и след.

Их не зовёте — тихонько меркнут,

ни строчки нет.

Пройду по тропке, смету не листья –

стихи свои.

Бумаге робко доверю мысли,

любви круги.

Вручить решаюсь надеждой зыбкой

любимый труд.

Порой внимаю, с пустой улыбкой,

молчанья суд.

И всё же счастье: теснятся в книжке

ряды стихов.

Я жду участья, чуть-чуть, не слишком.

Негромких слов.

Сомнение

Мысли, чувства, как в тумане ёжик,

ищут что-то, смотрят в небеса.

Словом стать — нет ничего дороже,

обрести и плоть, и голоса.

Славная игра! Так поначалу.

Снежный ком стихов растёт, блестит.

Братья по перу к тебе причалят.

Хор друзей негромко гомонит.

Всплески ожидаемых созвучий

в чьем-то сердце, следом и в глазах.

Заприметим и смешок летучий,

тяжела молчанья полоса.

Больше радости иль тихой боли?

Почему сжимается душа,

если робко посыпают солью,

строй словесный, что-то вороша.

Не игра то, вовсе не забава.

Звон печальный раненых сердец.

Всё — на суд людской (всегда ли правый?),

сердце собственное, наконец.

Может, молча в сторону уйти,

с красным словом коль не по пути.

Но опять, как краткий летний дождь,

слов поток. Пролейся,