Освобождение - Нина Ивановна Каверина

class="empty-line"/>

То не красочный милый пейзаж –

как гипноз, разум мучает наш.

Смена: сумрак, на улице грязь,

мусор, мусор, разруха — не новость.

Красок несовместимая связь

нас гнетёт. Где-то искоркой — совесть.

Эти краски и звуки как луч,

он пронзает экранное действо.

Чем так значим, так яростно жгуч?

Над невеждами, мастер, посмейся.

Слушая музыку Баха…

В суматохе мирской мы порою мельчаем.

Вспомнишь вечером, сморщишься: что-то не так.

Хорошо, встретив шутку и ласку за чаем,

прошептать: мол, давно зреет жажда-мечта

побывать на просторах концертного зала,

где великое действо творят мастера.

Здесь мы! Музыка Баха едва зазвучала,

сокровенное что-то тебе говоря.

Я в согласии с миром, большим, заповедным,

растворился средь сущих на милой Земле.

Волны звуков летят, и совсем неприметно

расцветает душа, как огонь на золе.

Звуки новые — волны темнеют, поникли,

тихой болью сменился недавний покой.

Грусть щемящая не поднималась до крика,

лишь тревожила сердце горячей мольбой.

Что в той боли? Пожалуй, с собой расставанье,

с той весенней зарёй, что несла день утех,

с дорогими людьми…

Правды трудной признанье.

И улыбка любви тем, под небом… Для всех.

Отзвучали последние ноты сюиты.

Возвращаемся снова на землю с небес.

Мощь гармонии в нас вольным морем разлита.

Мы её понесём в будни — в сумрачный лес.

Песни наши славные

«За окном черёмуха колышется…»

Хор чуть слышным голосом

выдохнул мотив,

не спеша запел, заговорил.

Шевельнулись волосы,

мы сидим, застыв.

Слёзы… Их сдержать не стало сил.

Подпеваем шепотом.

Как молитву, знаем

эту песню, новые звучат.

Незаметным топотом

(слышишь?) провожаем

озорных мелодий водопад.

Песни наши славные

долго рядом были –

весь прошедший незабвенный век.

В дни для жизни главные

над застольем плыли,

для судьбы готовили разбег.

Хор поёт. Забытый звук,

поднимаясь выше,

светом наполняет новый день.

Может, через годы внук

песенку услышит –

«душу живу» русских деревень.

Силуэты Петербурга

«Люблю тебя, Петра творенье»

Задержался на экране чёрный силуэт,

а по сердцу пробежала радости волна.

Петербург. Его виденья подняты со дна

памяти как драгоценность отлетевших лет.

Петропавловская крепость, шпиль пронзает высь.

Рядом, словно зверь на дыбе, разведённый мост.

Город строгий наплывает зримо, во весь рост.

Из болот рывком когда-то стены поднялись.

Очертанья дорогие, сколько их у нас…

Вот в прожекторах-софитах всадник на коне.

С гордостью Ленфильм дарует дерзкий образ мне.

Я у гром-подножья молча постою не раз.

На далеком горизонте контур проступил –

величавый Исаакий. Чаши-фонари

проплывают, вновь рождаясь раз, и два, и три

на экране, как движенье мерное светил.

Вдохновения былого в них струится свет

мастеров российских,

пришлых из знакомых стран.

Здесь отважный Фальконе, упрямый Монферран.

Вам я шлю любви посланье из грядущих лет?

К двухсотлетию со дня рождения Афанасия Фета

Стать богатым и быть дворянином —

цель его, существо.

На пути к той заветной святыне —

воля, ум, ремесло.

Но нежданный фантом народился

в этой трезвой душе,

осветил, обволок, отделился

и диктует уже.

В нём дыханье поэзии чистой,

в нём царит красота.

Со стихами взвиваются листья —

книжные облака.

* * *

«Эти думы, — шепчу, — эти грёзы»…

Увлекает строка.

Там лились благодатные слёзы.

Их ловила рука.

Через два пролетевших столетья

мы с поэтом вдвоём

пьём восторга вино. Словно дети,

вместе песню поём.

* * *

И гуляет фантом неуёмный на Земле средь живых. Кто-то ночью горячей, бессонной строит лесенку-стих. Наслаждается найденным словом, как живым янтарём. Дел других накопилось? Готовы

отложить — на потом.

Оскар Уайлд

Мне видится, над ним, ещё младенцем,

бог Аполлон, скучая, пролетал.

Увидел, разгорелось жарко сердце:

«В живую душу влиться срок настал».

И вот уже царит в салонах светских

ирландский Аполлон. Красив, как бог.

Вчера на нём вился халат турецкий,

сегодня куртка чуть касалась ног.

Он нарасхват в домах английской знати,

Умён Уальд, остёр и смел в речах.

Цвет нации — его друзья и братья.

Он принц в поэзии и в прозе шах!

Талант цветёт роскошней роз Эдема.

На сцене пьесы. Реплики — восторг.

Созрел роман о Дориане. Тема

измучила: кому, себе урок?

Пегас несёт эстета

над призрачной толпой.

«Ликуй! — хвала пропета.

— Желай — мир будет твой!»

Распалось всё, что держит

спасительной уздой.

С Олимпа самодержец

так… поиграл с тобой.

Он не внушил поэту,

что человек не бог,

ему нужны запреты –

сознание веков.

Был гордый принц унижен,

знал нищету тюрьмы.

В Париж умчался, выжил

год, два — до полной тьмы.

Идут к могиле дальней, к изваянью

поклонников беспечная семья,

несут в душе негласное признанье

живого слова, полного огня.

Дежурный по стране

Памяти Михаила Жванецкого

Растянулся в скользкой луже.

Поднимусь не скоро,

тут нужна опора.

Зло внутри и грязь снаружи –

не бывает хуже.

Кто-то шёл, застыл на месте.

Щурит глаз лукавый.

— Хватит киснуть, право!

Над собой посмейся,

а потом побрейся.

Подтолнул большим портфелем,

сморщился в улыбке,

мимолётной, зыбкой.

— Я сказал — ты понял,

так давай, по коням!

Он исчез, иль солнце село?

Я вскочил и хохочу,

высоко взлететь хочу,

словно мячик, смело.

Смех — Большое Дело!

Смех особый, над собой.

Тут прозреет и слепой.

А за ним и вся страна

вдруг очнётся ото сна.

Ушёл Александр Градский

Словно звёзды ночные,

окружают меня

незнакомцы — родные

и чужие — друзья.

То созвездье мерцает

золотых голосов,

поднялся от окраин,

засветиться готов

рой несметный экранных

узнаваемых лиц,

музыкантов туманный

пояс звёзд или птиц.

В окружении милом

жизнь катилась светло.

Что-то

вдруг

погасило

в звёздном мире окно.

Зародилась тревога:

пропадают огни.

Тёмных