Третья стадия - Люба Макаревская

в том, что он спит с другими. Это было похоже на первое знание о собственной смертности или природе зла.

При этом я не могла перестать фантазировать о сексе с ним и еще одной девушкой, словно даже моя любовь к нему становилась частью вмонтированного в меня механизма саморазрушения. И сквозь все это действие, заставлявшее меня терять сознание в момент оргазма, я всегда слышала его голос, низкий и требовательный, спрашивающий меня, все ли в порядке. Точно он созерцал мое медленное убийство. И я превращалась в долбаного Бемби, выебанного всеми лесными зверями на черной опушке самого темного леса.

И даже тогда со мной и во мне оставался его голос как самое главное свидетельство жизни и смерти.

Я чувствовала тогда, как смерть берет мою матку в свои руки и сжимает ее. И темнота наконец становится абсолютной, и я сама становлюсь темнотой.

Часто мне казалось, что если мы изгнаны из рая, то вернуться в него можно только через персональный ад, возможно, именно поэтому в этой фантазии – самой темной и честной – я всегда кричала ее имя и никогда его, и оттого я бы скорее поверила в то, что она способна на сочувствие и сопричастность, но он никогда.

Временами я хотела бы научиться не злиться на него, но у меня не получалось, словно все любовные чувства были заключены для меня в агрессии, и потребности в обладании, и боли о невозможности этого обладания.

Наверное, подросток внутри меня не мог вынести того, что никто из нас не умер, а это почти всегда предательство. Есть просто жизнь с ее очевидными законами – приговоренность к ней невозможно унизительная.

Бог есть любовь, но ведь и смерть есть любовь.

«Мы трахались на кладбище, и она ела траву с могилы».

Я часто вспоминаю эту историю, рассказанную мне другом, и она кажется мне не шокирующей, а ужасно нежной. И я даже не испытываю страха перед этим ощущением нежности.

С тем же чувством я думаю о возможности прощения между собой и тем, другим, к которому у меня были чувства.

Иногда я часами представляю себе, как мы идем с ним по зимней улице и разговариваем друг с другом, как будто прощение существует не только для других. В мягком свете огней никому из нас не страшно и ничего нет между нами, кроме покоя, точно мы умерли. И я наконец могу говорить с ним, словно до всего, точно я помню его целиком – и не помню больше.

Один раз на какой-то выставке художник, с которым я долго говорила о кино, вдруг спросил меня:

– Вам нравится, когда вам причиняют боль?

Я посмотрела в его глаза и ответила:

– Слишком личный вопрос.

Ну да, мне всегда нравилась боль: она казалась мне языком правды, может быть, единственно доступным.

В то же время идея мазохизма в виде растиражированного культурного кода всегда виделась мне пошлой, как будто боль всегда была для меня чем-то большим – выходом в некое пространство, где я наконец становлюсь собой или хоть бы получаю возможность этого.

Странно, осенью у меня сформировалось новое увлечение – просмотр психологических каналов.

Как понять, что у вас клиническая депрессия?

Как понять, что вы в токсических отношениях?

Как пережить разрыв?

Как понять, что ваш партнер – психопат?

Как забыть бывшего?

Как вернуть бывшего?

Слишком много «как». Поток популярной психологии всегда превращается для меня в комедию. Почему мне так смешно, когда я слушаю все эти лекции, может быть, я думаю, что, если бы мы все прошли курс психотерапии, у нас не было бы греческих трагедий, или я просто думаю, что психотерапия разрушает всю звериную трагическую красоту мира со столовым серебром и кровью на манжетах.

Но скорее мне кажется, что постоянная попытка человека подчинить собственную психику, разгадать ее, как некий шифр от сейфа, обречена на провал, и оттого она выглядит смешной. И еще оттого, что этот провал даже не грандиозный, вроде провала Отелло, а жалкий, как провал мелкого воришки, и оттого все эти ролики и даже тома, удивительные и гениальные потоки текстов по психологии в конце концов просто веселят меня, и ничего больше.

Хотя именно психотерапия в свое время спасла мне жизнь в прямом, очень физическом смысле, почему же теперь ее почти отрицаю?

Может быть, это происходит потому, что я все же потеряла своего так называемого внутреннего ребенка и эта девочка сияет и возвращается ко мне, только когда кто-нибудь разрушает меня?

Тогда эта девочка берет меня за руку, и мы с ней пристально смотрим друг на друга.

Ведь иногда любить – это уметь причинять боль. Впрочем, если никого нет рядом, то я отлично справляюсь с этим сама.

На эскалаторе в метро я смотрю на пару подростков: у нее русые волосы, и в порыве любовной нежности она гладит его по шее, и я замечаю, что ее руки в целлофановых перчатках. Почему мне так грустно от этого?

Разве любить кого-то – это не защищать его/ее от всего, даже от бактерии?

Но в то же время эта мысль о прикосновении к любимому существу через целлофан ужасает меня, значит, я не привыкла к новому миру.

Я плохо адаптируюсь и потому тяжело забываю людей.

И мои сны все так же схематичны, в них все еще есть его запах.

И уже в январе, в глубине зимней ночи, я делаю глубокий вдох и задерживаю дыхание, держу его внутри себя, словно шар из воздуха, и вспоминаю голос женщины, живущей в Италии, говоривший мне о том, что я должна найти и утешить своего внутреннего ребенка.

По каким полям бегает эта девочка, какая трава гладит ее ноги и ступни, какие она носит платья, в каких комнатах плачет. Я ничего не знаю о ней уже давно. Я не знаю ничего, кроме того, что ничего никогда не точно.

Отвращение

Где жизнь исполнена томительной надежды

лыжня небес блестит передо мной

Верни меня и преданно и нежно держать дитя

над мертвою толпой.

Анна Горенко. Песни Мертвых Детей

Я вспомнила, как в двадцать лет впервые посмотрела сцену жесткого порно и потом с пустыми глазами вышла гулять на мороз. Я шла по тому самому месту в районе Камергерского переулка, где, вероятно, несли гроб Живаго, ослепленная зрелищем разрушения другого и его микрофлоры, и снег разъедал мое