Третья стадия - Люба Макаревская

опускать глаза, чтобы взглянуть на них и проверить, так это или нет.

Часто у меня в сознании возникают Тереза и Томаш из слишком «легкой» книги забытого полудетства, я вспоминаю, как ей хотелось вонзать иголки себе под ногти при мысли о других.

Странно, что у ревности столько механизмов и все они, как один, отвратительно болезненно унизительны.

Иногда мне удается посмотреть на все это со стороны, и тогда я думаю, сколько еще может выдержать моя психика. И на ум мне приходит еще одно полузабытое развлечение – просмотр одних и тех же клипов по кругу. В далеком и безмятежном 2011 году я не была оригинальна, и мне нравилось снова и снова смотреть клип Ланы Дел Рей «Born To Die». Конечно, больше всего я любила момент, где она открывает дверь и видит собственную смерть. Теперь я часто думаю о том, когда я открою эту дверь.

Еще несколько дней, и его голос уже чуть тише звучит у меня в ушах. Наступают часы, когда мне чудится, что нет ничего, кроме сухой пустоты, и никогда не было.

Тропинки в парке расходятся перед моими глазами на черное и прохладное, на черное и сизое, на сухое и влажное, на густое и прозрачное, на листву и небо, на звон и ветер, на дыхание и недыхание, на мертвое и живое, на влагу и воздух. И тогда я снова вспоминаю женщину, убившую себя. Мне кажется, мы бы подружились с ней, мы бы были очень нежны в разговоре друг с другом и еще больше в молчании, я думаю, нам нравится одна и та же музыка. И я думаю о том, каким был ее голос и волосы, и о том, сколько всего нот в «Реквиеме» Моцарта. Мне кажется, что у нее были голубые глаза, но без серого, не как мои, и прозрачная кожа, волосы тусклые, без отлива, серебристые, как среднерусская речка. Я никогда не буду спрашивать человека, знавшего ее, как она выглядела в действительности. Я думаю, она должна прийти, взять меня за руку, легко поцеловать и передать эстафету.

Никогда не точно

Я помню, как во время карантина занималась с психологом по скайпу, и эта женщина, находившаяся в Италии, спросила меня:

– Ну а что вам нравится? Если уж у нас с вами такой разговор.

Мы говорили с ней о сексе.

Я неловко засмеялась:

– Ну, наверно, пальцы и язык, но это никогда не точно.

И тогда в воздух сквозь завесу чего-то совсем смертельного вдруг проникло нечто теплое, живое и хрупкое, неприличное и страшное.

Это и правда никогда не точно, не бывает точно. В действительности точного всегда было мало.

Затем я рассказываю ей о том, что почти каждую ночь просыпаюсь от приступов удушья.

И тогда она учит меня дыхательной гимнастике:

– Вы делаете вдох и задерживаете дыхание столько, сколько можете, прежде чем сделать выдох.

Я запоминаю.

И потом она произносит:

– Давайте снова поговорим о вашем внутреннем ребенке.

И мы еще минут двадцать говорим о моем внутреннем ребенке, о том, что я должна проявить нежность к этой девочке, когда обнаружу ее внутри себя. Я должна перестать прятать ее от себя самой. Прежде я бы засмеялась, мне бы хватило цинизма, ну тут я почему-то стала плакать и не могла перестать рыдать в абсолютно пустом, цветущем болью мае 2020 года.

С каким-то полутупым удивлением я поняла, что помню про свое детство все и ничего. И на самом деле я не знаю ничего о той девчонке, о том, какой она была.

Мы закончили разговор, и я открыла окно. В реальности я была абсолютно одна посреди какой-то новой полуфантастической пустоты, и я уже больше месяца не слышала голос человека, к которому у меня тогда были чувства. Последний раз мы долго говорили с ним по телефону в день смерти Лимонова, и он рассказывал мне о «Декамероне» Боккаччо.

Я вышла на улицу и во время незаконной прогулки думала о своей психологине, она приехала в Милан из Кемерова, и у нее уже были внуки, хотя по видеосвязи я видела молодую брюнетку максимум сорока с небольшим, вероятно, она проделала довольно большой жизненный путь, к которому я явно неспособна. Внезапно я подумала о ее мужчинах, как они ее трогали и как она их трогала, но быстро мне стало неинтересно, и я снова стала думать о нем.

Я вспоминаю, что, перед тем как мы познакомились, за несколько минут до этого, я долго смотрела на зеленый неоновый дискотечный луч, и это были несколько самых спокойных, безмятежных и бережных минут в моей жизни, как перед сходом лавины.

Я иду сквозь парк, и ранняя зелень кажется мне приветом из другого мира. Мира, которого больше нет или он существует только наполовину, словно все время и пространство стало военным и послевоенным. Внешний цифровой стеклянный холод, и только за ним, сквозь него, как сквозь стекло, кровь и слезы. Жизнь и смерть и остатки прежнего существования, теплого и хрупкого, в котором, как теперь кажется, была безграничная свобода.

Дает ли нам опыт, который мы не можем избежать и предотвратить, некое новое знание о мире? Наконец, частично близкое к абсолютному.

В начале лета он вошел в меня языком и стал бить рукой по лобку, я уже забыла, что удовольствие может быть таким сильным, или никогда не знала этого.

А утром мне захотелось уйти, возможно, потому что я давно знала о других. Бывает так, что люди противопоказаны друг другу. Почему же я не могла стереть, удалить его из своего сознания?

Как будто меня связывала с ним моя собственная изначальная темнота и только его пустота отражала и вмещала ее или, наоборот, моя пустота и его темнота. Всегда можно поменять местами – суть от этого не меняется, остается прежней – неизбежной и калечащей меня.

Через несколько недель я снова столкнулась с ним и еще одной его девушкой на какой-то вечеринке.

Количество людей на выходе образовало узкий проход, и я пыталась выбежать, вырваться оттуда как можно скорее, я не могла находиться в одном помещении с ним и с другой.

И самое ужасное, что тогда, глядя в мои глаза, он сказал мне слово: «сейчас».

Как мог бы сказать его, будучи со мной наедине.

Говорят, животные всегда отворачиваются от заболевшего животного, покидают его. Что же, я явно была больным животным тогда.

Словно вся боль мира концентрировалась для меня