Третья стадия - Люба Макаревская

лицо, словно щелочь. Я видела движения ионов между капиллярами белизны. Болезненная случайность этого зрелища и его почти непереносимое удовольствие, словно я окуналась в чужой крик, как в красную ткань или кипяток, и становилась только зрением, отвращением и ожогом одновременно, и именно непереносимость этого удовольствия и еще скрытое от себя самой желание стать этой девушкой на пленке, многократно раздираемой перед вечностью, напомнили мне о моих первых отношениях, и я стала думать о некой раздробленности своего сознания, об опыте посещения ПНД, когда я слушала рассказ пациентки о голосах и страхе острых предметов, о страхе, симметричном моему собственному страху. И думала о потустороннем опыте психического нездоровья, который иногда навсегда ужасным образом сближает людей. Потом я смотрела на прохожих на улице и остро чувствовала свою отрезанность от их мира. Как в тот момент, когда после школы, снимая колготки, я увидела на них влагу, похожую на молоко или бледный желток, и впервые осознанно коснулась своего клитора, который тогда казался мне ужасным и странным отростком, приводящим мое тело в пугающую электрическую дрожь, или когда я впервые рассекла свою руку разбитым стеклом, чтобы узнать, что я – это я. Я помню, как потом слушала Второй вальс Шостаковича, ложилась на кровать и гладила свои вспухшие порезы, как некоторые гладят грамоты из престижных вузов.

И снова думала о себе как о ландшафте – от того момента с зеркалом, когда я впервые рассматривала свои гениталии, до постоянной аутоагрессии, – я снова и снова ощущала себя полем и удивлялась своим рукам, ногам и другой конкретике, вроде существования точки входа в это поле. И возможности произносить слова, осуществлять иные действия, чем созерцание и зрение. Временами мне хотелось превратиться в отверстия – в рот, глаз, дыру. Возможно, оттого, что отверстия всегда вызывали у меня чувство отвращения, и это чувство тошноты, почти равное удовольствию, захватывало меня, когда я касалась ран на своих руках или бедрах.

И теперь, когда я видела снег, его совершенную марлевую стерильность, я могла отчетливо, уже без боли, восстановить в своем сознании стационар ПНД: казенный желтый цвет стен и такой же цвет таблеток, от которых на солнце зрение пропадало и возвращалось вспышками, и свое отражение в зеркалах – неизбежно унылое, чужое лицо девочки из хорошей семьи. И еще коридоры винзавода, и молодое, гладкое лицо рыжеволосой жены известного художника, и момент, когда она вышла из комнаты, оставив меня наедине с моим партнером; она что-то говорила о нашем проекте, и я слышала ее голос откуда-то из соседней комнаты, когда он снял с меня трусы и извлек из меня тампон двумя пальцами, затем снова погрузил его внутрь, уже вылизывая меня, и мгновения я могла видеть свою кровь на его пальцах, и тогда я снова воспринимала свое возбуждение как целиком отдельное от себя, и потом это состояние снова и снова возвращалось ко мне, и я уже хорошо знала его, точно я была всего лишь почвой, изуродованной огнем. Во мне зрело и тянулось, как нить на веретене, по всему телу медленное безумие от приема таблеток, от ежесекундной потребности в проникновении и неспособности есть и жевать. Помню, как несколько дней спустя на какой-то вечеринке, глядя на парня, танцующего с несколькими светящимися фаллоимитаторами в руках, я захотела умереть. Это было такое острое и отчетливое чувство, очень властное и осознанное, словно голод. Я чувствовала под языком сладкий вкус барбитуратов, он разлагал мою гортань, ребра и усыплял невыносимый зуд между ног, я по-прежнему не могла есть, но меня уже не ломало. И я могла смотреть на этот танец, вызывающий у меня отчетливые суицидальные мысли, как, наверно, мог бы смотреть на свою боль сквозь пелену обезболивающих человек с гангреной. В то время моей дневной нормой было от семи до десяти таблеток феназепама. Я начинала с утра всегда сразу с двух таблеток и затем больше, больше, пытаясь убежать от дрожи и внутренней лихорадки. Каждый раз, когда я приходила к нему, он спрашивал меня, как в начале все тех же дешевых порнофильмов, была ли я хорошей девочкой; и да, я была хорошей девочкой, забывшей вкус еды. Вернее, феназепамовой девочкой, не евшей ничего, кроме снотворных таблеток, только чтобы унять этот зуд внутри себя, точно меня привязали к электрическому стулу или сотни пчел впились в стенки моего влагалища. И когда он прикасался ко мне, моя боль уходила, она исчезала вместе со мной, оставалось только отвращение. И я была экраном для этого отвращения.

И потом еще выцветание неба от избытка красоты и беспечности и волны тошноты и нежности от соленого вкуса гениталий. Странно, что то лето закончилось для меня в конце июля попыткой суицида.

В тот вечер мое желание притупить себя стало окончательно невыносимым, и барбитуратов стало еще больше. Но не стало ни внутреннего голоса, ни зуда, только новый провал в белую кому тошноты.

И потом все же приехала «Скорая», и я могла видеть презрение врачей, отдаваясь рвоте как очередному бессмысленному акту над своим телом. На этот раз акту очищения.

Только еще один раз я видела после этого своего партнера по падению в нечто. Это была медленная, горькая в своей обреченности ласка и неспособность эту ласку дать. И почти жалость к тому, что я не дала ему кончить и не захотела кончить сама. И велосипед на одном из этажей, когда я пешком спускалась к выходу. Этот велосипед стоял на пыльной лестничной клетке словно съеденный солнцем и казался мне приветом из другого мира, не причастного ко мне, и я прощалась с этим знаком, только с ним, уходя из того дома.

Эта попытка все же притупила меня, зуд наконец смолк, и мое тело умерло почти на полгода, до зимы, до этой прогулки по Камергерскому сквозь отвращение и снег. Именно снег месяц спустя вернул мне мою способность к одержимости.

Все словно застывает в том дне. Совсем новое и страшное чувство. И совсем новый и другой человек, и совсем новая и другая я. И медленное дробление снега и боли, серый вытянутый свитер и тихий вой, растущий во мне от невозможности протянуть руку к нему.

И город с того дня стал похож для меня на отпечатки пальцев, принадлежащие преступнику. Картой мест, где я любила совершать прогулки, когда верила в будущее, и потом, когда верила в то, что все еще можно исправить. И мест, где я любила напиваться, чтобы забыть о том, чего уже