Заклятый друг (СИ) - Джойс Нэн

Но теперь, когда появилась ещё одна, как раз в том месте, где ручка ковша обретает изгиб, это точно Большая Медведица. И я ловлю себя на мысли, что невольно усмехнулся.

Я успеваю остановить себя прежде, чем взгляд закончит скользить по диагонали от тазобедренной косточки.

И снова смотрю Даше в лицо.

Теперь она победно улыбается.

— Я знала, что не возьмёшь.

20. Макс

Вздрагивает от моего смеха.

— Просто решаю в какой позе. Повернись ко мне задом. Хочу и с той стороны оценить последствия беременности.

Растерянность. Обида.

Достаточно за то, что дразнит меня.

— Не блефуй. Ты терпеть не можешь татуировки.

Ах вот в чём было дело?

— Ты действительно думала, что когда разденешься, меня остановит эта хрень на твоём теле?

Какая же она ещё маленькая.

Шмыгнула носом. И чуть подалась назад.

— Через сколько смоется?

— Настоящая, — зло, глаза в пол.

— Не пизди, Чуточка.

— Пошёл на хер! Ещё раз назовёшь меня так, и я тебя ударю.

Оставлю на десерт.

— Хорошо хоть грудь додумалась не мазать. Ты понимаешь, что это может оказаться вредным для ребёнка? А если краска попадёт в молоко…

— Ты русского языка не понимаешь? Говорила же, я больше не буду его кормить.

Уже бесстыже изучаю её тело.

— Здесь красивый кусочек, — протягиваю ладонь и оставляю её на расстоянии в несколько сантиметров от Дашиной кожи.

Точно под рёбрами на спиральных нитях подвешены капли и морские раковины. Цепь из разноразмерных шариков спускается дугами вдоль живота.

Я веду пальцами по воздуху. В точности повторяя изгибы рисунка. Ниже и ниже.

Даша сбивчиво дышит. Она до предела втянула живот. Но отступить не смеет. И дрожит как пропитываемая ядом мошка в паучьей сети.

Мысленно провожу прямую линию от края её пупка до той точки, где начинает возвышение лобок. К концу отрезка цепочки из шариков хаотично разветвляются к бокам.

Как будто они из настоящих бусин. И разметались, словно Даша не стоит передо мной, а лежит подо мной.

Мои пальцы замирают там, где одна из этих цепочек обрывается.

— Это называется мехенди. Марине рисовали такое однажды, — убираю руку и смотрю Даше в лицо. — Но тебе сделали красиво.

Я встаю. Выпрямляюсь во весь рост над ней.

Она нервно сглатывает. Смотрит исподлобья.

Всё ещё на основе какого-то рефлекса мне хочется закрыть ладонями её маленькие ушки и сдуть со лба чёлку, как я делал раньше, чтобы отвлечь Дашу от неприятных мыслей.

Но чёлку она отрастила.

Да и самое неприятное, что может её постичь — это моё прикосновение.

— Ты думала, я не изменился? Мне теперь многое нравится из того, что раньше отталкивало.

Она проводит ладонью по своим волосам, ото лба и назад. Открывая родимое пятно над бровью:

— Например, насилие?

Раньше она стеснялась этого пятна, потому и носила чёлку. А мне нравилось. Оно по форме напоминает знак интеграла.

Чёрт, я всё время одевал особенности её тела в какие-то причудливые одежды.

Потому что Дашка Соболева была причудливой. И сама по себе, и для моей жизни.

И как же мне это нравилось!

Опускаюсь к её ногам. Теперь Даша всё же делает шаг назад.

Подбираю платье с пола. Оно такое маленькое, что я мог бы спрятать его в своих ладонях целиком.

— Иногда насилие необходимо, — протягиваю ей платье.

Она забирает. Проскальзывает в розовый атлас.

— Необходимо, чтобы добиться своего?

— Чтобы выжить, Даша.

— Ты мою жизнь отобрал, чтобы выжить?

— Не отбирал. Добавил к ней отрицательный знак.

— Ты так это называешь?

— Я хочу всё исправить. Я правда хочу, чтобы ты перестала страдать.

— Ты только хочешь загладить вину. Вот и всё. Но не знаешь как.

— Не знаю.

— А сказать тебе, почему не знаешь?

Подходит настолько близко, что оказывается вплотную.

Жар от неё кружит голову быстрее лихорадки.

Сколько бы я отдал за то, чтобы она сделала так, будучи голой? И чтобы на моей идеально белой футболке отпечатался весь тот ржавый рисунок, которым покрыто её тело.

Даша вцепилась в меня взглядом. Дёрнулась. Я почувствовал её мокрую ладонь на своей шее сзади.

Она трогает меня. Сама меня трогает

Я больше ничего не хочу знать. Зачем и почему. Только упиваться этим ощущением.

Ей бы в жизни не хватило физических сил заставить меня склониться к её лицу, если бы я этого не хотел. Но я хочу. Хочу этого больше, чем забыть нас.

И уже позволяю ей дышать в моё ухо.

— Потому что способа такого нет, — она говорит это громко. Заставляя мои барабанные перепонки неприятно вибрировать.

Я двигаюсь медленно под её ладонью. Боюсь спугнуть. Не хочу, чтобы это заканчивалось.

Тыкаюсь носом в пылающую щёку.

— Я придумаю новый способ, раз его нет. Потому что я очень тебя любил.

Она резко отступает. Режет взглядом мой рот. Ненавидит его за эти слова.

— Я доверяла тебе.

— Знаю.

— Я ведь даже ударить тебя не могла тогда. Просто потому, что это был ты.

Мы нервно сглатываем одновременно. Она пытается сдержать слёзы. А я — усмирить чувство вины, от которого к горлу всегда подкатывает тошнота.

— Меня бы это всё равно не остановило.

Даша чуть повела головой, прищурив глаза. Забрала сумку и молча пошла к выходу.

По пути оступилась. И не с первой попытки смогла отпереть замок.

Я смотрел ей в спину и ждал, что Даша обернётся.

И думал о том, что женился на ней не только потому, что она шантажировала меня.

21. Даша. Прошлая осень

Голое дерево отмечено одним коричневым яблоком. На соседском балконе орёт кошка.

Из подмосковной пятиэтажки вид на заброшенные огороды. Гнилой скелет теплицы. Тонкий лоскуток мутной плёнки пришпилен ржавым гвоздём, повисает над проломанной балкой. Под октябрьским ветром раскачивается как порванный флаг проигравших на поле битвы.

— Девочка, и ты меня пойми. Пенсия маленькая. Я же рассчитываю, — старушка бесконечно долго мешает ложкой приготовленный мною чай. — Ты очень хорошая. У меня таких чистоплотных квартирантов никогда не было. Но пойми. Пенсия маленькая.

Почему у меня такое чувство, что заело пластинку не только у старушки, но и у моей жизни? И меня ввинчивает вниз, до глубины погребальной ямы.

— Я могу делать больше работы по дому.

— Куда уж больше? И так всё блестит.

— И компенсирую в следующем месяце. Давайте договоримся, что с процентами доплачу.

— Не могу я. У меня внук инвалид. Ему лекарства, мне лекарства. Денежка сейчас нужна. А ребята за два месяца вперёд оплатят. И прямо сегодня.

— Ольга Сергеевна, Вы же только вчера пообещали, что не выгоните меня.

— Кто же тебя выгоняет? Никто тебя не выгоняет, — она поджимает губы. Оставляет ложку в чашке. Отпивает, прижмурив один глаз. — Я просто прошу тебя съехать.

— Мне некуда идти.

— У тебя же есть мама и папа? Подружки? Жених-то наверняка есть, ты вон какая красавица.

Мой жених утонул. Мои друзья остались в прошлом.

Сейчас у меня только двойная сплошная. И я должна посметь её пересечь.

— Дайте мне время до завтра. Пожалуйста.

— Я бы разрешила тебе переночевать. Но куда? В коридор? Как к этому новые квартиранты отнесутся? Нет, лапонька. Я ничем тебе помочь не могу. Мне тебя жалко, правда. Только вот обо мне-то кто подумает, кроме меня самой?

Где взять денег, чтобы сегодня не ночевать на улице?

Я из Маши уже столько вытащила, я больше не могу.

Зачем я выкинула браслет, который мне на день рождения дарил… Выкинула, потому что он дарил. Гордая. Дура. Я бы могла сейчас выручить неплохую сумму.

Не ехать в больницу сегодня?

Я больше не хочу тянуть со сроком.

Тру мочку уха. Можно продать серьги, которые дарили родители. Взять билет. И уехать домой.

Что я скажу маме и папе? Как объясню, что на самом деле произошло?

Я должна справиться сама. Идти дальше. Выкарабкаться и идти.