Дизайн детства. Игрушки и материальная культура детства с 1700 года до наших дней - Коллектив авторов -- Искусство

В английских назидательных романах девочка, тренируясь на кукольных нарядах, не просто обучалась управляться с иголкой для вышивания и пошива дамского платья. Эти занятия отвечали за главные женские качества, такие как бережливость, трудолюбие и доброжелательность. «История подушечки для булавок» Мэри Энн Килнер (1753–1831) начинается со сравнения двух сестер: одна — опрятная, послушная, бережливая, вторая — капризная, недальновидная неряха. Это противопоставление удачно выразилось в истории появления подушечки для булавок (от имени которой пойдет рассказ). Подушечку сделала Марта, первая сестра, из «квадратного лоскута розового сатина», который дала ей мама. Обрезки она сохранила, чтобы смастерить шкатулку для шитья своей кукле. В отличие от нее Шарлотта, «хотя мама дала ей такой же лоскуток, только зря изрезала его», разбросав «на полу нитки и обрезки»[165]. О том, что маленькие кусочки ткани и сохраненные лоскутки использовались для пошива кукольного платья, свидетельствует и частная переписка. В 1814 году Эллен Уитон вместе с письмом к своей девятилетней дочери Мэри Сток высылает несколько сохраненных отрезков и лоскутков, чтобы та применила их для шитья кукольной одежды: «Я вложила [sic] 4 вида гипюра, по 3,5 и 1,8 м длиной… и маленькую узкую зеленую ленточку. Она не дорогая. Ее можешь использовать, чтобы перевязать мешочки с шитьем своим куклам»[166].

В учебнике для девочек, написанном Дороти Килнер (1755–1836) в 1780 году, пошив кукольной одежды назван первым упражнением в ведении домашнего хозяйства. По мнению Килнер, эта практика, будучи проявлением самоотдачи и заботы, предвосхищает материнство. В одном из писем, желая показать доброту и любовь девочки к своей больной и отсутствующей сестре, автор пишет, что та решила «посидеть и спокойно поработать» вместо того, чтоб играть. «Так она и сидела прилежно, пока не доделала сумочку; а когда доделала, взяла куклу [отсутствующей девочки] и повязала ей сумку»[167]. Несколько лет спустя выходит книга Сары Триммер (1741–1810), где кукла снова вписывается в педагогический проект. Триммер четко формулирует мысль, что от кукольной одежды и аксессуаров девочки должны плавно переходить к тому, чтобы делать одежду для детей. В книге, которая, по сути, является набором поучительных историй, кукла готовит девочку не только к материнству, но и к милосердию по отношению к бедным. В первой истории, которая начинается словами «У мисс Джейн Бонд была новая кукла», в качестве примера юного трудолюбия показана девочка, сделавшая юбку для своей куклы. А в последней истории Триммер повествует о двух девочках, которые собирались было сделать чепчик для своего «младенца», но когда мама советует им использовать свои умения с пользой и сшить чепчик для настоящего ребенка, родившегося у соседей-бедняков, девочки с радостью соглашаются и заявляют, что «никогда в жизни еще не чувствовали такого удовольствия от работы, как от шитья для этой живой куклы». А также «радуются, что научились шить для своих деревянных кукол, потому что иначе не знали бы, как помочь»[168]. Так книга Триммер приводит этот процесс к логическому концу, и уроки шитья кукольной одежды приносят настоящую «пользу». В этих дидактических дискурсах кукла — это уловка. Ее назначение — вести ребенка не к игре, а к плодотворному труду.

Однако дидактическая литература — не лучший показатель того, работала или нет продвигаемая в этих книгах идеологическая программа. Девочки могли не любить кукол или не усваивать прививаемых им уроков материнства. Британская актриса Фанни Кембл вспоминает в своих мемуарах, что чувствовала отчуждение по отношению к своей детской кукле, которую получила в подарок примерно в 1815 году:

Мисс Б. я обязана первой на моей памяти куклой. Роскошная восковая особа, в белом муслиновом платье с вишневыми лентами, по желанию дарительницы получила имя Филиппа, в честь моего дяди. Мне никогда не нравились куклы, я не любила их, но помню, что ощущала какую-то гордость за то, какой великолепный у меня первенец. От кукол у меня всегда оставалось чувство мрачной насмешки над человечеством, которое они якобы изображают. В самом существовании куклы, в том, что она похожа на младенца, было для меня что-то зловещее, если не сказать жуткое. Я испытывала нервную, смешанную со страхом, неприязнь к этим улыбающимся подобиям, которых девочки обязаны любить и испытывать к ним что-то вроде материнского чувства[169].

Не только Кембл, но и другие девочки вполне могли быть глухи к содержащимся в куклах урокам добродетели, домашнего порядка и заботы о ребенке. Играя или как-то иначе используя куклу, девочка не всегда следовала гендерным ожиданиями взрослых и не всегда четко придерживалась обозначенных ролей. В «Диалоге о нравственности» Дороти Килнер изображает девочку, которая «запирает дверь, чтобы раздеть куклу, из страха, что кто-нибудь зайдет и увидит ее за этим, ведь мама не разрешает»[170]. И хотя добродетельная рассказчица порицает девочку, эта история напоминает нам о том, что непослушание всегда было возможным. Педагоги могли возложить на куклу обязанность укреплять домашний порядок, но та всегда таила в себе угрозу праздно потраченного времени, непокорности, нарушений и отклонений в игре. Так что весь педагогический проект сходил с рельс и вел уже не к порядку (ludus), а к хаосу (paideia).

Освобожденные пандоры

Мать английского писателя Герберта Уэллса работала экономкой в богатом имении Аппарк в Западном Суссексе. В своих мемуарах Уэллс рассказывает, как играл с кукольным домиком XVIII века: «мы даже тайком ходили на детский этаж поиграть с большим кукольным домом, который принц-регент подарил первенцу сэра Гарри Дрю… в домике было 85 кукол, и он стоил сотни фунтов. С этой великолепной игрушкой я играл под неусыпным руководством»[171]. Этот рассказ должен напомнить нам, что невозможно предугадать, как будет использована та или иная игрушка. Подарком одного ребенка через сотню лет будет играть совсем другой ребенок. Может быть, изначально куклы-пандоры применялись взрослыми (и мужчинами, и женщинами) для торгового взаимодействия, но, скорее всего, после того, как они выполнят свою задачу, их передавали детям. От взрослого они перешли к ребенку, от профессионального назначения — к игре.

Так что хотя, возможно, куклы-манекены и задумывались для определенного использования, их переделали подо что-то совсем иное и они перешли из одной категории в другую. Сделанная в полный рост восковая фигура младенца с закрытыми глазами предназначалась, как считается, для обета исцеления больного ребенка в Португалии в конце XVII века. Но прежде чем она попала в Музей Виктории и Альберта в 1917 году, ею, как куклой, играло несколько поколений детишек на постоялом дворе в Кентербери[172]. Поскольку