Рождественское чудо. Антология волшебных историй - Дарья Плещеева

Не плачь, Марфинька! Это только преподобный Сергий медведя без всякой корысти привечал да последней краюхой хлеба с ним делился. Так на то он и святой. А мы все люди грешные, все, что делаем, – пропитанья ради. И медведей учим не для развлечения, а чтоб на хлеб насущный заработать.

Но, по правде сказать, тогда я ничем не умней тебя был. Шибко жалко было Потапушку. Думал: мало того что охотники берлогу его разорили, медведиху-матушку убили, шкуру да мясо продали, так еще и мы его мучаем. А он-то был непонятлив, никак в толк не мог взять, чего от него хотят, не пляшет, не кланяется, а только плачет, как дитя малое. А я рядом стою, в барабан стучу, а сам слезами заливаюсь. Хозяин серчает, а его тоже понять можно – кроме обычных штук, еще и воинским артикулам мишку учить надобно! Так что, бывало, и Потапушку палкой огладит, и меня. Я тебя, кричит, от сиротства твоего в дом взял, ремеслу учу, а тут нюни разводишь!

И вот как-то перед Святками, уж так крепко серчал Аникита Петрович, что взяла меня обида. И решил я из дому сбежать вместе с Потапушкой. Это посреди зимы! Сказано, дурак же был. Думал – переберусь через Волгу. Лед крепко стоял, по нему хоть рота гренадер шагать может, не треснет. А там – в Итиль-город, в нем с осени народу понабилось, бают, есть и баре богатые московские. Небось, скучают по зиме. У кого-нибудь мы с Потапушкой и прокормимся, а там видно будет.

Вот стемнело – а темнеет перед Святками рано, хоть за окно гляньте. В доме все спать легли. Я в сарайчик пробрался, где медведей держали. Хозяйский Михайла ко мне привык, шуму поднимать не стал, пофырчал только. А я Потапушку вывел – и деру. Не было у него кольца в носу, мал был еще для этого. Но он все равно за мной повсюду бегал, как собачка. Вещей своих у меня было только что на мне – да и жаловаться грех, тулупчик и шапку мне Аникита Петрович справил, чтоб на чужедальней стороне не замерз. Да сухарей на поварне взял, у нас водилось, медведей прикармливать.

Я уж говорил, – зимой в Сергиевке словно в дальнем царстве. Но не так, чтоб совсем не проехать, ни пройти, санный путь-то был. Купцы, бывало, обозами приезжали, а тот год и казенный курьер на тройке прикатывал – война же. Вот я и решил, что по этому санному пути до переправы и дойду. Что мне – я хоть и в возраст не вошел, с вожаком много где побывал, много дорог исходил, и ничуть не боялся. Волки, конечно, зимой по лесам рыщут, однако еще не та пора, чтоб они оголодали совсем, до Львиного дня, когда им все дозволено, еще сколь времени! А главное – Потапушка был при мне, он хоть и мал был, а все равно, волчина медвежьего духа боится. И без страха пустился я в дорогу. А вот зря.

Когда выходил – луна сияла, звезды высыпали, санный путь как на ладони был виден. А как в лес поглубже зашел – ветром потянуло, сперва не шибко, но достаточно, чтоб темные тучи наползли, скрыли луну со звездами. Темно стало – хоть глаз выколи. Я, однако ж, иду, не сворачиваю. Потапушка рядом со мной по снегу переваливается, радуется. Ему бы спать в берлоге положено, но как забрали его из лесу, так и не узнал он этого.

А снег-то глубокий, не зря же купцы меньше, чем в двух санях, каждые с тройкой коней, гусем запряженных, не ездят зимой. Иначе застрянут. Ели да сосны стоят, снегом укутанные, ветками качнут – с ног до головы осыплют. Ближе к реке зимой артельщики для весеннего сплава лес рубят. Я надеялся на стук их топоров выйти, но далеко еще до вырубок было, да и ночь стояла. Тишина кругом, только сыч пропищит иногда, иль тетерев либо иная какая птица с ветки на ветку перемахнет.

А ветер все злей да кусачей, не только тучи гонит, а и снег поднял так, что словно завесой все закрыло. Запуржило так, что никаких путей-дорог не найти. Я-то, дурак, верил, что ни за что не заплутаю, завсегда верную дорогу сумею найти. Ан заблудился так, что ни заката, ни восхода, ни полудня, ни сивера не различу. Мечусь ровно заяц какой меж деревьев да в сугробах все глубже увязаю. Потапушка как чует, что я перепугался, начал стенать и голосить. Я еще больше испугался. Думаю, вдруг рысь с ветки прянет. Она ведь только огня боится да стрельбы ружейной. Так люди говорят, сам я не видывал. Были у меня на всяк случай, кремень, да трут, да свечки огарочек, да как костер развести в такую метель?

Ох, не того я боялся, чего следовало!

Вдруг сугроб перед нами распахнулся, да как выскочит оттуда чудище премерзкое! С виду вроде бабы, только выше и шире мужика здоровенного, черным волосом поросло. Рожа не звериная и не человецкая, зенки красные, зубищи скалит, только не рычит, не кричит, а пляшет-пляшет, ровно медведь на плите раскаленной.

То святочница была, детушки. Всякая нечисть на Великие праздники прячется, под землю убирается. Так заведено. Потому перед праздниками нечистая сила особо злится. И святочница – она навроде кикиморы, но только перед Святками появляется, на беду таких как я, дурных на голову. Вот тянет она к нам ручищи длинные, а на ручищах тех когти как ножи остры, как лопаты широки!

Потапушка ко мне жмется, а коготь ему по уху скользнул, как ножом порезал. И заколупала бы тварь когтищами и меня, и Потапушку… да чтоб вы думали?

Святочницы – они ж бабы, превыше всего любят безделушки да побрякушки. Ей цацку какую подбросишь, она обо всем забудет, любоваться на подаренье примется. У меня, конечно, ничего такого не было при себе, да и забыл я со страху про ту примету верную. А у Потапушки же на шее ленточка была цветная, с вышивкой, что Дуня хозяйская повязала! Когда его святочница цапнула, ленточка возьми и развяжись, и у чудищи на когте повисла. Она глазищи выкатила и давай ленточку вертеть, к себе прикладывать, и так, и сяк.

Я Потапушку в охапку сгреб, хоть тяжеленек он был изрядно, и давай деру.

Бегу, бегу по лесу, пока не задохнулся совсем. Спустил медвежонка с рук, отдышался, огляделся, да ничего, что бы на дорогу вывело, не углядел. Еще глубже в чащобу я забежал.

Бродим мы, бродим. У Потапушки из уха порванного кровь на снег каплет… совсем беда, думаю, замерзну в темном бору.

Вдруг слышу – словно бы колокол ударил где-то вдали. Неужто, думаю, село рядом, и к утрене звонят? Повернулся я и побрел туда, откуда звон послышался. Потапушка за мной поскакал.

Звону настоящего, церковного, однако, не слышно было. Ударило еще раз, да глухо так, и стихло. Все же иду, делать нечего. Тут и метель стала стихать, а вскоре и вовсе улеглась. Звезды высыпали, ясно стало. Я еще поспешнее побрел туда, откуда звон слышался, пусть и в снег по поясь проваливался.

Выбрался на опушку леса – впрямь село. Избы стоят, амбары, посередь церковка высится.

Я уж и позабыл, что шел тайно, кричу на радостях:

– Эй, люди добрые!

Ничего в ответ, тишина, только филин в лесу ухает, крикам моим откликается. Пригляделся я и чую, что-то неладно с этим селом. Ночь-то ночь, всем спать положено, а только собаки не брехают, дымы над крышами не курятся. Но делать нечего, двинулся я дальше. Иду промеж домами, туда где церковь высится, а рядом с ней колоколенка на срубе. И по-прежнему ничего кругом не шелохнется, и ни единой души не видать, не слыхать.

Тут сызнова луна на небосвод выкатилась, и у меня сердце едва не остановилось. Потому как увидел я: избы и амбары все от ветхости покосилися, у иных крыши совсем провалены. Все пусто, все мертво.

И такой страх меня взял, такая тоска, словно спицу в сердце вонзили. Встреча с чудищем – ничто была рядом с этим запустением. Помыслил было бежать прочь, но смотрю я на церковь – стоит она, пусть под снегом, а все равно цела. Осенил себя честным крестом и вошел