Рождественское чудо. Антология волшебных историй - Дарья Плещеева

метлою поганою назад погнали, пора бы и им возвращаться, свои дома отстраивать. А ежели уж остаются, могли бы и пол за собой подмести, а то все я да я…

– Не капризничай. Нам Бог воздаст.

– Пока не очень-то воздает, – буркнула Варька и шмыгнула носом, – вы уже извелись, барыня, в город ездить к упырю ентому…

Пелагея опустилась в кресло. Вздохнула.

– Да не о себе я думаю, когда говорю, что воздастся. Я представляю, как Евсей мой вот так же бредет где-то, как эти люди. И кто-то открывает ему, измученному, двери, – она улыбнулась. – И зовет к столу. К слову, в городе можно что-то и о нем выяснить, расспросить, какие есть новости…

– Да вы уже расспрашивали, – еле слышно ответила Варька.

И, поймав гневный взгляд Пелагеи, прикусила язык.

В экипаже она, кутаясь в серый заячий полушубок, в который раз перечитывала письма Евсея. Одно за другим. Здесь он пишет о сражении под Смоленском, страшная была бойня, а затем – отступление. Здесь сообщает, что новый главнокомандующий у армии – генерал Кутузов. Здесь говорит, что повысили его в звании – с майора до подполковника – и орден Георгия второй степени пожаловали. Здесь – о битве на Бородинском поле поведал. Здесь – о том, что стали лагерем под Москвой, а его и других раненых в Москву отправили, в госпиталь. И добавил: не волнуйся, мол, рана несерьезная – одной строкой обмолвился о ранении. Так близко был, все бы бросила и примчалась, и Наполеон не стал бы ей помехой… Да только письмо пришло, когда уже горела Москва. Она ринулась было в дорогу – еле удержали ее Варька с Марфою да кучером. Куда, говорят? Там огонь лютует, французы лютуют, двоих детей на кого оставите, барыня?

Насилу дождалась, пока ушли из Москвы пожары, а затем и враги. Вестей от Евсея не было, и Пелагея поехала за новостями сама.

Сначала ей сказали, что госпиталь с ранеными сгорел при пожаре.

Потом говорили, тех пленных, что идти могли, угнали с собой французы.

Спустя дни пришли известия о двух тысячах русских пленных, убитых под Гжатском.

Был ли среди них Евсей? Оставалось лишь надеяться и молиться. И не плакать при детях. Хорошо хоть по дороге в Москву и обратно можно дать волю слезам. И то ненадолго. Не заявляться же в ссудную лавку опухшей от слез?

Московский процентщик должен тебя видеть бодрой и полной сил. Иначе доброй цены за вещи свои вовек не добьешься. Как же быстро закончились запасы… Многие люди бежали от войны, кто-то находил убежище и в ее имении, никому не отказывала Пелагея. Но, когда горела Москва, потоки обездоленных хлынули с новой силой. И снова не закрыла Пелагея дверей – располагали бедолаг в крестьянских домах и в их с Евсеем особняке, под свою крышу брала тех в первую очередь, кто в лечении и уходе нуждался. И всех надо было накормить, одеть, подлечить. И зря возмущалась Варвара – люди помогали по хозяйству, как могли. Носили воду, кололи дрова, варили супы на всех. Да и разъезжались потихоньку, немного в себя придя.

Впрочем, Варька хоть и ворчит, но дело делает. А управляющий поместьем вообще сбежал в Петербург.

Пелагея же его побег едва заметила, у нее другие заботы имелись – старалась она, чтобы всегда в доме были еда и лекарства, и чтобы хватало на всех. Они с Евсеем никогда особо зажиточно не жили, сбережения кое-какие имели, но те истаяли при таком наплыве народу быстро. Уже и продавала она драгоценности, серебряную посуду и отцовские картины, и закладывала, а все одно хватало едва-едва.

Дошло до того, что взяла ссуду в банке, заложив имение[3]. И часть денег этих ушла вдове одной, у которой муж вместе с домом сгорел в Москве, четверо детей осталось, а ее уже два раза из петли вытаскивали. Но, получив деньги, вдова взбодрилась, поклялась все вернуть до копейки и уехала с детьми в Москву.

А вчера Николай Федотович, плечистый мужчина с повязкой на глазу и шрамами на щеке, который среди осевших у нее людей вроде как за старосту был, принес горстку добра – кольца, цепочки, гребни, пуговицы позолоченные, табакерка серебряная… Кто что смог унести с собой от войны и огня.

– Вот, – говорит, – хозяйка, чем богаты. Негоже одной тебе только тратиться.

Сегодня повезла добро процентщику, что на окраине Москвы жил и там же держал ссудную лавку. Долго торговались, долго сухонький старичок с торчащими бровями рассматривал в лупу собранное Николаем, пуще обычного сбивал цену – почуял, что все хуже дела у Пелагеи.

– Помилуйте, друг любезный, мне людей кормить надо, – в сердцах топнула она ногой. – Они без домов остались здесь, в Москве!

– А мне – детей и внуков кормить надо. И – бабку свою, – проскрипел старичок. – И я, заметьте, за всю войну никуда отсель не уезжал. Как родился в своем городе, так в нем и помру. Пусть там хоть что вокруг.

– Да, – выдохнула Пелагея, – хоть вся Москва, хоть вся Россия сгорит, а лавка твоя стоять будет. Но все же червонец ты мне накинешь сегодня. Потому как не один ты такой живучий. Не согласишься, поеду к Емельянову, он сговорчивей.

– Чего ж сразу не поехала? – скривил рот старичок.

Но червонец накинул.

После чего закупили они с кучером хлеба да круп, да лекарства. Расспросила людей, нет ли новостей о пленных – не было новостей. Зашла в церковь, свечку поставила, помолилась о Евсее, детях и обо всех людях, что нашли приют под ее кровом.

В поместье вернулась поздно вечером и обнаружила, что дома гости.

– Днем приехал, – шепотом рассказывала Варя, стараясь не будить людей, спавших в гостиной. – Весь такой грозный, высокий, в рясе и с крестом, смотрит – из глаз синих молнии, я даже спужалася. А он говорит, из Петербурга в Москву едет по делам службы. В дружбе он с батюшкой и матушкой супруга вашего. Они через него вам послание передали, да только он никому кроме вас его отдавать не хотел.

– И где же он? – Пелагея устало опустилась на кухонный стул.

– Хотели постелить ему наверху, в детской. А детей – в вашу комнату. Но он отказался. Сказал, что не желает притеснять никого, и без него тесно. Ну, в общем-то, правду сказал…

– И куда же он делся? – в нетерпении сдвинула брови Пелагея.

– Поехал ночевать на тверскую почтовую станцию, сказал, утром вернется. А до того долго тут ходил, с людьми разговаривал. Молитвы читал. Аннушку с Матвеем благословлял.

Нахмурилась Пелагея. Не к добру это – вести от их благородий Стрельницких.

С гостем встретились поутру.

Он сидел во дворе на толстом бревне, у его ног разлегся приблудный рыжий кот. Кот жмурился в утренних лучах и ждал, что ему со стола перепадет. Как бы ни было тяжело, а кота в этом доме не обижали.

– Здравия желаю, хозяйка, – поднялся гость ей навстречу.

– Приветствую вас, батюшка, – Пелагея поклонилась. – Какими судьбами? Чем могу помочь?

– Да ты уже помогаешь, дочь моя, – священник развел руками, показывая на просыпающихся людей, здоровающихся с Пелагеей, приступающих к повседневным делам. – Я когда сюда ехал, другую ожидал картину увидеть.

Он почесал бороду. И глаза – синие-синие – смотрят задумчиво.

– И что же вы думали увидеть здесь? – Пелагея куталась в серую шерстяную шаль.

– Людям свойственно заблуждаться. Заблуждались и родители супруга твоего, когда посылали меня к тебе с письмом.

Он достал из сумки конверт, но отдавать не спешил.

– Я не понимаю. Почему нельзя было отправить письмо почтой? – пробормотала Пелагея. – Случилось что-то? Здоровы ли Александр Николаевич и Елизавета Семеновна?

– Они здоровы. А ко мне с просьбою обратились, чтобы я не просто письмо доставил, но и убедил тебя сделать, как там написано. Кто-то им неверно рассказал о вас.

Пелагея нахмурилась. Кивнула на письмо.

– Вы позволите?

Священник протянул ей конверт. Молча ждал, пока она скользила взглядом по строчкам. Затем посмотрела на него.

– И что же? Уговаривать будете поступить, как здесь написано?

– Матушка! – проснулись Аннушка с Матвейкой, выбежали на порог, на ходу застегивая пальтишки. Дочь вскарабкалась матери на руки, ветер играл с ее светлыми кудрями.

– Нет, не буду, – покачал головой священник. – Я вчера и сегодня увидел достаточно. Сегодня же напишу их благородиям Стрельницким, что дела в поместье их сына идут не так, как они представляли. И не срамить вас