Рождественское чудо. Антология волшебных историй - Дарья Плещеева

Матвей радостно верещал, взмывая вверх и падая снова в отцовские руки.

– И что мне с вами делать? – в притворном гневе подняла бровь Пелагея. – А это что?

Евсей скосил глаза к полу. Во всей суматохе, не заметил, как порыв сквозняка смел батюшкино письмо на пол. Не хотел он показывать его Пелагее, поспешно поставил сына на пол, устремился к супруге. Но читала Пелагея быстро…

Евсей схватил ее испачканные красками ладони, сжал в своих.

– Мы никуда не поедем, – сказал, глядя в глаза. – Невозможно любить меня, любить моих детей и знать не желать ту, которую я люблю больше жизни.

Пелагея закусила губу, отвела взгляд.

– Я сейчас же ответ напишу, – Евсей шагнул к столу, сел в кресло, взял наконец перо и лист бумаги чистый.

– Нет! – Пелагея присела рядом на корточки, посмотрела снизу вверх. – Ты должен ехать. Это же батюшка с матушкой твои, и как бы там ни было, надобно их почитать. И волю их исполнять.

Говорит твердо, а сама, кажется, и дышит с трудом.

– Я не позволю… – начал Евсей.

Пелагея сжала его запястье.

– Нашей любви от того меньше не станет. А ежели из-за меня родительского благословения лишишься, я сама себе простить не смогу. Да и какой пример мы нашим детям покажем? Станут они слушать отца, который сам супротив слова родительского идет?

Евсей покачал головой, сжал зубы так, что скрипнули. В душе гремела буря, хотелось рвать и метать, хотелось разбить что-нибудь, да хоть бы, вот, пепельницу хрустальную об окно, но…

Взгляд упал на сына. Матвей в смешном платье все еще стоял в кабинете да взирал на отца испуганно. Встретился с взглядом с Евсеем и всхлипнул на всякий случай.

Пелагея встрепенулась и подхватила сына на руки.

– Поезжай, любовь моя, – снова сказала она и улыбнулась. – Дети наконец с дедушкой и бабушкой свидятся. А я, тем временем, пейзаж на озере напишу. Давно хотела, а никак времени не хватало. А там сейчас и утки, и лебедей пара…

Евсей кивнул. Что же, он поедет. Но ради того лишь, чтобы с батюшкой и матушкой поговорить с глазу на глаз, да объяснить, наконец, что жена его уважения достойна и почитания, а не тех слов, что о ней написать изволили.

– Варька! – крикнул он, зная, что любопытная негодница где-то поблизости. – Иди, на столе прибери.

Август, 1810 год. Пелагея

Супруг с детьми отбыли на рассвете.

До последнего Матвейка спрашивал, почему же мама не едет? Еле-еле вручила детей няньке Марфе и сама себя за руки ухватила, чтобы не кинуться следом, не остановить, не вернуть в дом.

Проводив семью, велела кучеру коня седлать, Коршуна любимого ее, вороного. И наверх пошла – переодеться. Сбросила зеленый атласный шлафор[1], натянула редингот[2] и короткие штаны. Мужские. Она терпеть не могла ездить верхом в юбке. Евсею это не слишком нравилось, но сейчас-то его нет…

Пелагея яростно закалывала косы шпильками вокруг головы.

Все те дни, что собирались Евсей с детьми в дорогу, старалась не вспоминать она, как готовила весной его благородиям, Александру Николаевичу да Елизавете Семеновне, портрет детей, внуков их. Матвейка тогда чудом усидел, позируя – потому как объяснили ему, что дело важное на нем, сестру удержать.

Анна в белом платьице спала, безмятежно улыбаясь, Матвей в голубых жакетике и брючках глядел задумчиво в небо, и ветвь сирени мягко покачивалась над ними. Не первый это был портрет детей и не последний, но именно его Пелагея специально для свекров писала – пусть хоть так на внуков поглядят, если уж в гости не едут и к себе не зовут. А там, как увидят, может, и сердца их размякнут…

Старалась не вспоминать она, как лично упаковала холст и отнесла на почтовую станцию.

И как прочитала ответ в кабинете Евсея.

«…и тебя, сын наш, и внуков наших с радостью примем в доме нашем. Но мазилку твою, уж прости покорнейше, видеть не желаем. И мазня ее нам не интересна, как уже не раз говорилось. Изволь нас избавить и о первого, и от второго. А сам приезжай и внуков привози, негоже им вдалеке от семьи…»

Нет, не солгала Пелагея супругу, когда просила его ехать, невзирая на слова обидные. Правду сказала, что сама того хотела. Но была и другая правда, та, что жгла изнутри и кричала о несправедливости. Та, от которой хотелось локти грызть и волчицею выть.

Покончив с волосами, Пелагея натянула высокие сапоги со шпорами, ухватила кнут у порога и бросилась в конюшню.

– Барыня, – пискнуло позади, – Пелагея Митревна! Куда же вы, бегом-то? А как же…

Варька. Только ее не хватало под ногами. Пелагея, не останавливаясь, рыкнула: «Поди вон», – да кнутом щелкнула, надеясь, что достаточно грозно получилось.

Ворвалась в конюшню. Коршун оседлан. Отлично.

Взлететь в седло, пришпорить коня изо всех сил, пустить в галоп. А он и рад только, застоялся, красавец вороной! Евсей с избытком ее бережет. Если верхом – то степенным шагом, не доведи Господь хотя бы на рысь сорваться; если писать пейзажи – то в пределах поместья их, не дай Бог в лес уйти, где природа живее и ярче.

Нет уж. Не сегодня!

Ветер в лицо, земля летит из-под копыт, удивленные крестьяне глядят вслед ошалевшей барыне, озеро промелькнуло синевой, а за ним уже и лес. Ветви деревьев хлещут по щекам, влажные после ночи, в ушах свистит, ручей – перепрыгнуть, овражек – тоже, грибы на пути – туда им и дорога, под копыта!

Сколько она так носилась, Пелагея не знала. В какую-то минуту на полном скаку задрала голову, поглядела вверх: где солнце? Высоко уже. Подумала, было, что пора бы и коня развернуть, да в этот миг ударила в голову широкая ветка, поперек тропинки торчащая.

И померкло солнце.

В себя пришла, когда уже вечерело.

Голова болела, на правую ногу не наступить. Кое-как похромала по тропинке, плохо понимая, куда идти. Коршун, тот бы сам вывез к дому, да ускакал он, похоже. Смутно припоминала Пелагея, как тыкался верный конь в нее, беспамятную, мокрым носом, фыркал растерянно, но, не дождавшись ответа, ушел.

Спустя где-то час все же приковыляла она к озеру. Правда, с другой его стороны – не там, где на коне промчалась, а там, где Евсей иногда любил с пригорка в воду прыгать. Ее уже искали. Кучер, как увидел, что вороной один прискакал, поднял крестьян, отправил лес прочесывать. Но нашла ее Варька. Точно у озера и встретила. Так, держась за крепостную девчушку, до дому и добрела.

В доме та же Варька уложила ее в постель, послала за лекарем. Спасаясь от боли, скользила Пелагея взглядом по стене, ее же картинами увешанной. Пыталась мысленно унестись туда, где не больно. Туда, где нет этой второй, жгучей правды. И взгляд ее остановился не на детях, как раньше бывало, а на портрете Евсея, что пять лет назад написан. Перед самой свадьбой. В подарок супругу.

И словно впервые его увидела. Какой же молодой здесь Евсей. В офицерском коротком мундире, белых штанах, с пшеничными усами и донельзя серьезным взглядом голубых глаз. Какой молодой…

Конец марта, 1806 год. Евсей

Отставной майор Евсей Александрович Стрельницкий открыл глаза и снова зажмурился. Весеннее солнце светило в лицо, за окном стучала капель. Он потянулся на мягкой перине, заворочался на пуховых подушках.

Три месяца, как домой вернулся, а все еще не привык, что можно спать, сколько угодно, и спать в теплой постели под родной крышей, а не в промозглой палатке военного лагеря. Что вокруг – веселый смех и вечные чаепития, а не стрельба, крики, умирающих стоны да ветра вой.

Он сел на кровати, разминая суставы. Рука все еще болела, хотя и зажила уже. И головокружения прошли. Матушка рада. Бал готовит. Весенний. Через месяц, как совсем потеплеет, сады расцветут – вот тогда-то и соберет гостей. И там-то и объявят о них с княжной Дарьей Альбинской.

Дарья…

Когда под Новый, тысяча восемьсот шестой год он вернулся домой, еще с не исцеленной до конца раной, она примчалась в их поместье, не мешкая. Однако как бинт в крови увидела, едва сознание не потеряла и отправилась соли нюхать. Чего, правда, он и не заметил. Если бы матушка не заволновалась: «Юная она, натура впечатлительная, ты не серчай», –