Рождественское чудо. Антология волшебных историй - Дарья Плещеева

гнев на милость, обняла меня и поцеловала, перстнем с руки одарила, вот, любуйся, знатный яхонт. За кикой к соседям послала – там баба их на продажу делает. Дай-ка и мне орешков!

Аннушка с раннего утра крошки во рту не имела, попросить поесть – боязно, думала – хоть орешками с изюмом голод забить, но поделилась. А потом Ульяна кликнула сенную девку, велела принести с поварни сладких пирожков, грушевого взвара.

– Дивное дело, – сказала Аннушка. – И ты, и я гадали, так мне – наказание за грех, а тебе – венчание.

– А я и не гадала. Я для того сапожок бросала, чтобы письмецо передать и ответ получить. Для того Вася потайной фонарь со слюдяным окошечком с собой брал. А письмецо простое: я-де согласна, и мамушка моя согласна, присылай за мной сани, чтобы кучер хоть малость смахивал на нашего Федота, а мы уж не выдадим, сядем беспрекословно. А ответ – два словечка всего: жди, лебедушка. Так что один на мне грех – родителя ослушалась.

– А я вот гадала…

– На все Божья воля. Кабы не утащил Мишка твой сапог – ты бы сюда не попала. А гадать больше не станешь. Чует мое сердце, не станешь.

– Вот те крест, не стану! Такого страха набралась…

Потом Марья Ивановна позвала к себе Аннушку.

У нее в покоях стоял стол, покрытый скатертью из вишневого рытого бархата. Угол скатерти отогнут, под ней белая вышитая, как положено в богатом доме, на скатерти – чарка, винный штоф, тарелки и плошки с простыми заедками, и тут же, напротив полковничихи, сидит человек – виду неказистого, рожа хитрая, плешь в полголовы, бороденка пегая и торчком, левый глаз подбит, рукав кафтана на ниточке болтается.

– Чего глядишь? – спрашивает этот человек. – Святки! Как хочу, так и гуляю!

– Это, Аннушка, нужный человек, Григорий Карпович, – говорит полковничиха. – Сколько раз говорили ему – ступай к нам на двор жить, прокормим, мужу всегда нужен человек важные бумаги писать. А он, вишь, уперся, ему веселее на Ивановской быть площадным подьячим, весь день на виду, кляузы свои строчит не на столе, как приказные, а на колене под забором. Давай-ка, Григорий Карпович, бери это дело в свои белые рученьки! А я не поскуплюсь.

– Как велишь, матушка, – отвечает этот сомнительного вида нужный человек. – Садись-ка, боярышня, я спрашивать буду, а ты – отвечать.

Любопытствовал Григорий Карпович насчет боярыни Обнорской – с кем дружилась, с кем не поладила. Но толку от Аннушки было мало – она в батюшкином доме только свою девичью светлицу да рукоделия знала.

– Нужно за мамкой посылать, – сказал площадной подьячий. – Где ты ее оставила?

– У Челищевых… – прошептала Аннушка. Она этого пьяненького странного человека побаивалась.

– Анисья! Ну-ка, сыщи мне Ивашку! – приказала полковничиха. – Пускай ту мамку привезет! А коли пьян – сыщи Петруху, того бабка заговорила – другой год хмельного в рот не берет.

Живо снарядили сани, и к обеду Глебовну уже вносили на высокое крыльцо. Она хотела в ножки поклониться полковничихе, на коленки пасть, но та подобное раболепие живо пресекла:

– Я тебе не святой образ в храме!

Григорий Карпович, пока хозяйка дома распоряжалась на поварне, а молодая невестка, следуя за ней, всему училась, дотошно расспросил Глебовну.

– Есть одна зацепочка, – сказал он Марье Ивановне. – Есть! Была у боярыни Обнорской врагиня. Но нужен список приезжих боярынь, что были тогда у крестинного стола.

– Где ж я тебе его возьму? – удивилась полковничиха. – Это было, когда царевну Марфу крестили, никто, поди, и не упомнит…

– А где хочешь, матушка, – ответил площадной подьячий.

* * *

Мамка Глебовна сообразила, что полковник Юшков хочет ее питомице помочь не просто так, из милосердия, а с неким умыслом. А умысел прост: когда государь смилуется над боярином Обнорским, да вернет ему его московский двор, да вновь к себе приблизит, Аннушка снова станет завидной невестой. Взять в дом боярышню такого хорошего рода для стрелецкого полковника – огромная честь.

И увидела Глебовна неженатого Михайлу Юшкова. Поглядела, как он на широком дворе схватывается с молодыми стрельцами на кулачках да в охотницкой борьбе, вздохнула: экий буян! А потом подумала: женится – образумится.

И, уже видя Аннушку женой Михайлы, поковыляла Глебовна к полковничихе.

– Списка приезжих боярынь у меня нет, да я знаю одну бабу, что притираньями торгует и целыми коробами белила да румяна в Верх носит. Ее вышивальщицы в Светлице привечают. Она тем похваляется, что знает, кто с кем в Верху не ладит, кто когда к государыне с дарами либо с жалобами приезжал. Прикажи, матушка, ее сыскать да привезти!

Бабу по прозванию Терентьевна отыскали не сразу – она была в гости звана, а гостевание на Святках веселое, где сидела, балуясь наливочкой, там и уснула, там ее и уложили на лавку. Но к вечеру ее доставили на полковничий двор.

Она-то и назвала очень важное для розыска имя. Совпало – не ладила боярыня Обнорская с княгиней Мирославской, и та княгиня также была тогда звана в Верх к крестинному столу.

Это была давняя вражда – еще их матери чего-то не поделили, а потом добрые люди взялись наушничать: княгиня-де про тебя то-то и то-то сказала, боярыня-де про тебя такого наговорила, что стыд и повторить…

– А теперь, матушка моя Марья Ивановна, нужно нам узнать, не крутится ли вокруг двора Мирославских бабка-ворожейка, – сказал Григорий Карпович. – Непременно крутится. Где в дворне столько баб и девок – одной приворот сделай, другой отворот, третьей травку дай, чтобы дитя ненароком не понесла. Не сама же княгиня в лес за корешками бегала, кто-то ей тот подклад смастерил.

Аннушку с Глебовной поселили в маленькой светлице и более расспросами не беспокоили. Там, в светлице, были образа, и Глебовна велела питомице молиться что есть сил.

– На все воля Божья, – сказала мамка. – И в том, что я сапожки без спросу взяла, тоже воля Божья была! Будем вместе мой грех замаливать. Ведь то, что ты гадала, – не твой, а мой грех, я тебя совратила! И ты посмотри, как оно все поворачивается! Молись за благодетелей своих, чтобы они этот узелок распутали!

Принялась Аннушка молитвы читать, а перед глазами – Михайла-медведюшка…

И потом легла спать – он всю ночь снился. Ох, беда, беда, заноза в сердечке!.. И страшно – ну как розыск ни к чему путному не приведет? И придется возвращаться на двор к доброму купцу Решетникову с узорными Настасьиными сапожками, да без сердца – сердце в юшковских хоромах останется.

На другой день Ульяна пришла, весь день подружки вместе провели. Много рассказала Ульянушка про Михайлу, а Аннушка слушала, затаив дыханье. И опять – ночь, и опять – Михайла, которого днем увидеть даже не удалось. Извертелась Аннушка на мягкой перине…

Михайла же в это время держал совет со своей строгой матушкой. Несмотря на поздний час, в горнице сидел и площадной подьячий.

– Глебовну подсылать нельзя, она и с клюкой-то еле ковыляет. И никого из домашних женщин нельзя – ну как эта окаянная Сычиха их знает? Девки – дуры, к кому-то да бегают за приворотными словами да за зельями. Нужно кого-то слать, кого эта нечистая сила заведомо не встречала, – говорила Марья Ивановна.

Сычихой травознайку и ворожейку прозвали неспроста – она днем мало где показывалась, а гостей принимала уже в сумерках, да и сама по своим тайным делам ходила в потемках. Что имело смысл – дела таковы, что не всем про них нужно знать, особенно – коли Сычиха поможет незамужней дуре-девке тайно вытравить плод.

– А поди угадай, кого она не встречала. Этим бабкам-чертознайкам вся Москва ведома, – ворчал Григорий Карпович. – Вот уж тут я ничего поделать не могу, моя собственная супружница непременно к ней бегала, чтобы меня от вина отвадить, я ее как-то поймал – какую-то дрянь из пузырька мне в кружку лила. Думал – убью!

– Нешто монашку из обители нанять? – предложил Михайла.

– Тогда уж такую, что десять лет в затворе сидит. Погляжу я, как ты ее уговаривать станешь… Инокини-то по улицам открыто ходят, милостыню на свои обители собирают, в богатых домах бывают, все их видят, – тут полковничиха задумалась. – А ведь есть у нас затворница!

– Больно пуглива, – поймав мысль на лету, возразил площадной подьячий.

– Зато