Рождественское чудо. Антология волшебных историй - Дарья Плещеева

– Ни за кого не пойду, а только за Михайлу Юшкова!

– Он же к тебе не сватался! – удивился Обнорский.

– Видит, какие женихи богатые завелись, вот и боится, что не отдадут, а будет ему один позор и поношение. А мне он лишь один и нужен. Коли не он – так лучше меня в обитель отпустите!

Спорить с дочкой боярин не стал – все-таки она его в большой беде выручила. И поехали Аннушка с матушкой своей и сестрицей к полковничихе Юшковой – благодарить. Взяли с собой и Глебовну.

На юшковском дворе Аннушка вся извертелась – искала взором Михайлу. А он сверху, с гульбища, на нее неприметно смотрел.

Полковничиха Юшкова велела богатый стол накрыть, позвала своего старшего, Василия, со снохой Ульянушкой. И Аннушка, отведя Ульяну в сторонку, сказала:

– Свет мой, сделай божескую милость, передай Михайле два словечка.

– А что за два словечка?

– Пусть засылает сваху!

Ульяна, недолго думая, и побежала деверя искать.

Марья Ивановна потчевала Обнорских, ставленый мед велела подать; он, мед, сладок и крепок, за большие деньги покупается. Только разлили по чаркам – дверь распахивается, Михайла на пороге! Вихрем ворвался!

– Мед ты, что ли, учуял? – смеется Марья Ивановна.

А Аннушка встала, к Михайле подошла да в пояс поклонилась.

– Хочу свой грех искупить, – сказала. – У тебя от моих сапожек, сказывали, две шишки на лбу вскочили.

– Да хоть бы и сорок шишек! – радостно ответил Михайла Юшков.

Вот так это дело и сладилось.

Обе дочки боярина Обнорского в один день под венец пошли. И государыня, как обещала, стала крестной матушкой Варюшке Юшковой.

2017

Юлиана Лебединская

Рождество после ненастья

Декабрь, 1812 год

В воздухе отчаянно пахло весной, даром что декабрь на дворе да светлое Рождество на подходе. Пелагея Дмитриевна – супруга родовитого дворянина и офицера, дочь городского художника и наследница отцовского дела – шла в вечерних сумерках, вдыхая свежесть зимней оттепели, поднималась на пригорок. Грязный снег и мерзлые веточки хрустели под ногами, впереди черной глубиною манило озеро, что на краю их с Евсеем поместья. Пелагея обернулась: не глядит ли кто? Нет. Все тихо. Дети, которые обычно за матерью хвостом – не отгонишь, позавчера отбыли в Петербург, к бабушке с дедом, знатной чете Стрельницких. Варьку вчера отпустила. А более никому и дела нет, далеко ли барыня подалась на ночь глядя.

Пелагея вздохнула. Из-под белого пухового платка выбилась темная прядь, упала на глаза.

А перед взором огнем горели строки из письма, что отправлено в столицу с детьми и нянькой, старой крепостной Марфой.

«…знаю, меня вы никогда не любили и достойною парой сыну своему не считали. На то право ваше, я вас ни в коей мере не виню. Но прошу вас, ваше благородие, не перекладывать нелюбовь ко мне на ваших внуков, детей Евсеевых – Аннушку и Матвея. Прошу принять их в доме своем и воспитать достойно. Потому как я более не в силах беречь и защищать их…»

– Господи, прости мою душу грешную, – прошептала Пелагея и опустилась на колени на вершине пригорка, за которою сразу обрыв да озеро. Вдохнула вечернюю свежесть.

Вниз поглядела. Белые льдины на черной воде. Этим летом Матвейка полюбил с разбега прыгать с пригорка. У отца научился. Пригорок совсем невысокий, зато место здесь самое глубокое, ногами дна не достанешь. А потом долго-долго бултыхался Матвей в озере – не выгонишь. Младшая же Аннушка под присмотром Марфы лишь слегка плескалась в воде, на другом берегу, где ровно и мелко. И только смотрела на брата, подражая няньке Марфе – с осуждением, но и с восторгом. И вода летняя совсем другая – голубая с прозеленью, чистая. Пелагея, как наяву, увидела детей, играющих в озере – светловолосые оба, в отца, только у Анны глаза зеленые, как у нее. А у Матвея – голубые.

Как любила она писать здесь картины – и с озера пейзажи, и детей портреты.

– Господи, прости… – повторила Пелагея и наклонилась к воде.

И вдруг – неистовым жаром полыхнуло от студеной декабрьской воды.

* * *

Конец июня, 1812 год. Пелагея

– Поверить не могу, что ты все-таки идешь на смерть, – изо всех сил старалась Пелагея говорить спокойно, но все же дрожал голос. И комок слез тошнотворно застрял в горле.

Супруг стоял у окна, примеряя короткий мундир, старательно застегивал блестящие пуговицы. За окном моросил летний дождик, не замечая его, струились в окно солнечные лучи и кричала сойка.

– Любовь моя, я – дворянин, и обязан защищать Отечество, – отвечал муж, словно заклятье повторяя одну и ту же фразу. – Да и почему же: на смерть? Почему же: не к славе геройской?

– Тебя однажды чуть не убили в бою, – бросила Пелагея, зная, что бесполезно.

– И теперь я смогу поквитаться, – кажется, хотел он сказать это бодро и весело, но вышло натянуто и сквозь зубы. И в голубых глазах – тоска.

В комнату ворвалась горничная Варька, мурлыкая нечто веселое под нос. Лучи солнца заиграли в рыжей косе ее. Она поставила на столик поднос с утренним кофеем, разлитым по фарфоровым чашкам, и свежеиспеченными булочками на блюдцах. Отвесила подобие поклона, стрельнула глазами и выпорхнула прочь.

Пелагея бросила вслед гневный взгляд. Чирикает, радуется непонятно чему, как вроде и беды не чует. Говорили ей, надо было пороть девку в детстве. Да и сейчас еще не поздно. Наверное…

– Я все понимаю, – уже спокойнее сказала она Евсею, скрестив на груди руки. – Но боюсь за тебя. Боюсь остаться без тебя.

– Ну-ну-ну, – Евсей, супруг ее ненаглядный, подступил ближе, обнял за плечи, заглянул в глаза. – Где же та смелая отчаянная девочка, которая ничего никогда не боялась?

– У нее теперь двое детей, которых беречь надобно!

«И которым нужен отец», – хотела добавить, но не стала. Он сам все знает. И сам все решил.

– Береги их. – Евсей сгреб ее в охапку, прижал к себе так, что дышать трудно стало. – И себя береги, слышишь? Я непременно к вам возвращусь.

Пелагея закивала, кусая губы.

– Пиши мне, – продолжил Евсей. – Обо всем пиши, что у вас здесь происходить будет. О детях. И о матушке с батюшкой, если что услышишь – тоже пиши.

Пелагея снова кивнула.

С неделю назад написал Евсей родителям, их благородиям Стрельницким – Александру Николаевичу и Елизавете Семеновне: мол, выхожу из отставки, выступаю с российской армией супротив наполеоновской армии, не желаете ли напоследок свидеться, в дорогу благословить да внуков повидать?

Вчера получили ответ. Его благородие Александр Николаевич сыновье стремление защищать Отечество благословил. О желании свидеться не написал ни слова.

Август, 1810 год. Евсей

Отставной майор, потомственный дворянин и мелкий помещик Евсей Александрович Стрельницкий сидел в кабинете у открытого окна и в третий раз уже читал послание от батюшки. Кулаки сжимались и разжимались, пальцы то и дело тянулись к перу с чернильницей, чтобы, стало быть, достойный ответ написать, в конце концов оттолкнул он чернильницу, и та расплескала фиолетовое по столу.

Евсей впечатал кулаки в стол.

За дверью послышался визг, окрик и топот ног. Никак Варька, сенная девка, за Матвеем погналась. Опять небось удрал от матери – тоскливо ему сидеть неподвижно, пока она портрет его пишет. С годовалой Анною и то проще. А сын-трехлетка – непоседа. И секундочки не посидит смирно. Весь в отца!

Евсей улыбнулся с небывалой гордостью. Потянулся в домашнем халате, хрустнул суставами. Покосился на чернильное пятно. Надо сказать Варьке, чтобы убрала. А с письмом этим… Он бросил взгляд на лист бумаги, исписанный круглым отцовским почерком, но додумать мысль не успел. Распахнулись двери, с радостным писком ворвался Матвей, с коротким смущенным поклоном застыла на пороге Варька. А за ней уже и Пелагеюшка показалась. Темно-каштановые с красноватым отливом волосы в две тугие косы заплетены, щеки разрумянились, зеленые глаза сияют, руки в красках перепачканы, поверх синего шелкового платья с высокой талией и узорной каймой по подолу – простой грубый фартук в разноцветных пятнах. Как не любить такую?

Пелагея же мягко отстранила от двери Варю, с укоризненной улыбкой посмотрела на сына. Потом обратилась к мужу, смеясь:

– Почти закончила потрет. Последние штрихи остались, когда он, непоседа, вырвался да чуть Варьку с ног не сбил.

– Я сильный и быстрый! – Евсей подхватил сына на руки, подбросил к потолку. – Я отважный и бесстрашный! Меня не догнать,