Белая обитель - Валерий Рыжков

Мария Дмитриевна приглашала Федора Михайловича к столу попить чая. За чаем они любили беседовать. Он невольно ощущал ее дыхание, отчетливо видел движение глаз, губ, рук. Может, так и бывает в жизни, что неслучайно соединяются судьбы людей, которые живут ожиданием этой встречи.

В скором времени самые противоречивые мысли стали его мучить. Видеть Марию Дмитриевну стало для него необходимостью.

Он спрашивал себя: «Зачем все это? К чему может привести эта неразумная страсть? Да и вообще, он не имеет никакого права. Ведь у нее муж, сын! И мы никогда не будем вместе!»

Он утешал себя тем, что судьба ниспослала умного друга. В эти дни он задумал начать писать «Записки из мертвого дома». Со всеми своими мыслями он поделился с Марией Дмитриевной.

– Я начал работать над романом о каторге, – как-то сказал он ей.

– О каторге?

– Да-да, – глаза его заблестели, – об этом еще никто не писал. А я пережил самого себя в этом мертвом доме. Я понял себя и Христа. Я понимаю, что я бы не пришел к пониманию жизни вообще, не пройдя через дантов круг.

Сначала надо было спуститься в ад, пройти этот путь, чтобы понять, что такое истина и Христос. Для меня Христос является идеалом. Ведь за что страдал он? За всех близких людей, он хотел принять все несчастья на себя. В этом его учение.

– Но его предал Иуда. Он не согласился с учением Христа.

– Трудно согласиться, – признался Федор Михайлович, – он хотел бы жить среди людей. Жить среди них, выносить муки, чтобы понять человеческую сущность. Найти ответ на самый болезненный и мучительный вопрос: ради чего живем на этом свете. А потом уже шекспировский: быть или не быть. Если бы его не казнили, он указал бы непременно путь для всего человечества.

– Он вернется на землю? – простодушно, немного лукаво спросила она.

– Он нет. Но появится на нашей земле человек, который пройдет через муки ада земного, принесет веру и в веру обратит ближних и укажет путь к истине.

– А во что будет вера?

– Вера в чудо, тайну, в авторитет. Верить, что ничего нет прекраснее, глубже, разумнее, мужественнее, совершеннее Христа и не только нет, но и не может быть?

На этом разговор оборвался. Вошел пьяненький Исаев. Увидев Федора Михайловича, обнял его, слезно заговорил.

– Федор Михайлович, милейший человек, как горько жить на этой земле, как бесчеловечно. И я не могу ничего изменить. Слушай, Федор Михайлович, поехали к цыганам, а? Покутим.

– А как же Мария Дмитриевна? Она ждала Вас.

– Она? А что она? Есть неси, жена, я проголодался. Что она? Она должна знать свое место у печки, – он перешел на шепот, – она поймет. У меня душа болит.

Мария Дмитриевна покорно поставила на стол еду. Исаев сел за стол, но есть не хотел. Он ничего не хотел.

– Милый, – робко произнесла Мария Дмитриевна. Ей было неловко перед Федором Михайловичем, случайным свидетелем домашней сцены, – поешь, ты устал.

Он зло посмотрел на нее и смахнул рукой всю посуду на пол.

– Ешь сама, отравить меня захотела, а? – куражился Исаев.

– Ну что ты, что ты, – в слезах произнесла она, убирая с пола посуду.

Федор Михайлович подскочил, обнял его сзади за плечи и усадил на кровать.

– Не надо, дорогой мой, она-то при чем. Она – женщина. Она свята пред тобой.

– Ах, Федор Михайлович, – вдруг он зарыдал, – мне страшно жить, а еще страшнее умереть.

– Ничего, ничего, душа поболит и перестанет. Пойди, ляг, отдохни, – успокаивал его Федор Михайлович.

– Ты не уходи. Когда ты рядом, душа моя спокойна. Нет, ты святой, ты пережил каторгу и человеком остался, а я прожил скотско-светскую жизнь и в свинью превратился. Нет ничего ужаснее, как жить не в своей среде. Человеку некуда идти. Машенька, друг мой, и ты меня прости. Простите все меня. Простите!

После этих слов он повалился на постель, не раздеваясь, в грязной одежде. Около сонного Исаева хлопотала Мария Дмитриевна. Она сняла с него сапоги, одежду, накрыла одеялом.

Паша незаметно юркнул в свой угол, со страхом затаился, но сон его быстро сморил.

Федор Михайлович порывисто встал, ничего невидящим взглядом простился, кивнул головой и вышел. Осторожно ступая по половицам, сбежал по лестнице вниз и быстро пошел, но не в свою квартиру, а в степь, через татарскую часть города.

«Понимаете ли, – говорил ему голос, – понимаете ли Вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти? Ибо надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти».

На следующий день он пришел в назначенное время. Позанимался с Пашей. А потом ушел. Так повторялось в другой раз, третий. Он почти не смотрел в ее глаза. Смущенно молчала Мария Дмитриевна.

Был летний вечер. Паша запросился поиграть с ребятами во дворе. Мария Дмитриевна отпустила его. Они остались вдвоем. Он взял ее руку. Она подняла глаза. Губы не могли произнести ни одного слова. Они говорили глазами. Язык у него прилип к нёбу. Молчаливое ожидание затянулось. Нарушив молчание, она пригласила к чаю, убрав свою руку из ладоней Федора Михайловича.

Конец ознакомительного фрагмента.