Белая обитель - Валерий Рыжков

– Он достает мосты, коронки, съемные протезы.

– Ведь редкий день бывает бесполезный, – цитирует сценарий Сергей Сергеевич:

– Ещё люблю, в порядке развлечения,Я доставать по просьбе дефициты.Кому-то шифер или кафель,Путевку, авиабилет, паркет, дубленку, шанель…

– Так это стихи Евтушенко, – глухо произнес Зимин.

– Спасибо за просвещение в здравоохранении!

– Оставим прения, – прервал его Чернов, – дальше рецензируйте, и так комедия затянулась.

– Дальше – больше, тут пошли события по сценарию. Софья беседует с Лизонькой, как с невоспитанной куклой, за кого ей выйти замуж. Узнал бы про свою дочь Семен Семенович, то кое-кому мало бы не показалось. Молчалин близок ей душой и телом, но для отца он техник лишь зубной. Но отцу подходит больше Скалозуб, но Скалозуб на редкость глуп и туп, – на этом месте чтения Сергей Сергеевич побагровел.

– Вот так, господа Грибоедовы-Евтушенки и прочие шелкопёры все заговорили смело. Вертеп, а не лечебно-профилактическое учреждение. Дальше цитирую. Молчалин тоже помимо той прекрасной дамы, играющей надменно гаммы, на клавесинах во дворце. У него есть, как у любого трубадура, от всех скрываемая дура, но с обожаньем на лице…

В воздухе повисла тишина. У Сергея Сергеевича перехватило дыхание, и он икнул.

– Всё ясно, кому-то это веселая смешная вещь, – начал медленно перебирать слова Чернов, – пороки высмеяны, игру положений показали, кто и чем занимается во время рабочего дня. Заведующему Горячеву приказываю – врачам за этот месяц не выплачивать премию. Это от нас вам, сочинители, гонорар! – он продолжил говорить несколько мягче. – Это вы действительно собрались показать завтра на торжественном вечере?

– Ужас! Это не пьеса, – произнес скрипучим осевшим голосом Сергей Сергеевич, – это бумагомаразм, написанный в состоянии белой горячки, – он принялся увещать всех сидящих в зале. – Для того чтобы посмеяться, культурно отдохнуть, нужно ходить в театры, в кино, в цирк, наконец, для развлечений. А у нас нужно трудиться и показывать выполнение плана на сто процентов, от чего складываются наш бюджет и ваша зарплата.

– Седов, ты написал, признавайся, – произнесла Татьяна Юльевна.

– Чуть что – опять Седов. Я только помогал рифмовать, и роль моя там маленькая: Молчалина я играю.

– Одна-а-ко скромный мальчик, – пронзительно посмотрела на него Татьяна Юльевна.

– Это коллективное сочинение, – произнес Зимин, – мы все понемногу писали, поэтому и получилось идеологически не в духе со временем.

– Я скажу, что во всем невпопад ваш плагиат, – отчеканил Сергей Сергеевич.

– Что вы, коллеги, – вступился защищать Игорь Петрович. – У вас получилось просто замечательно! Чего не говорят – того не слышим. А что увидим – глазом не моргнем. Замечательно! Когда не выгодно – не слышит и не дышит. Замечательный Молчалин.

– Так кто сочинитель, кто рупор нашей перестройки. Неужели не хватает смелости признаться, так смело написать и не признаться, – произнес Чернов. – Никак не могу взять в толк – такие серьезные врачи Вечерский, Зимин. И пустились на такие шалости.

– Мы готовили капустник, а не революцию, – запальчиво произнес Седов.

– Седов, вам нужна положительная характеристика об окончании интернатуры, – шепотом произнесла Татьяна Юльевна, – и помалкивайте, как по пьесе, плохо роль свою выучил, – мягко и добродушно улыбнулась, – за вас другие скажут и ответят.

– Дошутковались! – с грустью произнес Горячев. – Это наше теперь семейное дело, мы разберемся на отделении коллектива.

– Вот это правильный вывод, – подытожил Чернов. – Я поддерживаю это предложение.

– Я за оргвыводы, – запальчиво воскликнул Сергей Сергеевич Птицин. – Я требую высшей меры наказания – запретить пьесу и сжечь. И провести конкурс молодых специалистов. Или викторину Что? Где? Когда?

– Получится опять КВН, – зло улыбнулся Чернов. – И снова саботаж. Решение местного комитета, я так понимаю, однозначное – завтра проводим субботник, а после будет концерт артистов, которые являются нашими пациентами из подшефного театра.

– Замечательно!

– Классно!

– Мудро.

– Все расходятся по рабочим местам. Прошу задержаться заведующего отделением Горячева.

Все молча вышли, удрученные таким поворотом событий; месячная репетиция над постановкой пьесы получила трагикомический финал, потому что сама пьеса уже в списках ходила по рукам.

– Рукописи не горят, – похлопал по плечу Вечерского и патетически произнес Игорь Петрович. – Конечно, продолжение следует, но основная сцена сегодня сыграна при малом стечении народа, а скорее это похоже на закрытый просмотр генеральной репетиции. Вам будут завидовать, вы обессмертили свое имя.

– Мне такую могут написать характеристику, что ни в один цирк не возьмут, даже клоуном, – с досадой произнес Седов, протирая запотевшие очки.

– Участковым врачом, на эту вакансию тебе всегда дорога открыта. Или в Вологду, это немного левее от Бомбея.

– Типун тебе на язык, – пожелал шутливо Седов. – От великого до смешного один стакан. Это все началось с вечеринки, где поспорили, кто лучше создаст шедевр на производственную тему.

– Такое ощущение, что на нас одели противогазы и крикнули: «Газы». Команда была учебная, а оказывается, тревога боевая. После Грибоедова уже двести лет прошло – и человеку только горе от ума.

– По камушкам… по камушкам, да и по домам. Кэвэная революция свершилась. Ура! Их никакой сатирой не осрамишь, тут существуют без морали, только по инструкции. Одним словом, они штрейкбрехеры.

– Как в песне: я тобой переболею, ненаглядный мой.

– К конкурсу молодых специалистов готовитесь, – торопливо обогнал заведующий отделением. – Вам все смехеёчки, а о моей карьере вы подумали, господа, анекдоты рассказывайте на кухне дома.

Все разошлись по рабочим местам. Через час Седов сидел в сестринской комнате и в лицах рассказывал о художественном совете, который состоялся в кабинете главного врача.

Глава 6

На следующий день Словину сделали фиброгастроскопию, что подтвердило, что болезнь прогрессирует.

Словин, несколько удрученный обследованием, вошел в ординаторскую. Зимин увидел в его глазах затаившуюся грусть. Зимину приходилось видеть глаза своих пациентов, которые уходили в себя, в свои одинокие мысли. И ни к чему уже тут анализы крови и мочи.

Вся глубинная информация, которая годами закодированна в нейронах, вдруг прорывается через щит самоуспокоения, который разрушается сначала на молекулярном уровне, а потом переходит на более высокий клеточный уровень организации живого организма. И всё завершается процессом на органном уровне с явными признаками патологического разрушения. И первый отсвет, как от потухшей звезды из далекой галактики, мерцает слабым признаком жизни. Больной человек смотрится в зеркало и думает, что это всего лишь усталость, которая непременно пройдет, только нужен более длительный сон, качественное и количественное питание, в чем он в последнее время отказывал себе. Думал ли он о семье или семья о нем? В такие моменты наступает угнетенность воли в каждом человеке. И вечный вопрос на больничной койке: «Зачем жил». Но этот вопрос, как правило, никто не задает в двадцать, в сорок лет. Так зачем себя мучить вечным неразрешимым философским вопросом о смысле жизни после сорока лет? Но человека никак не переубедишь о целесообразности бытия. Проходит день, два, а человек как жил вчера, с теми же заботами просыпается и сегодня.

У Словина произошел внутренний надлом, он как врач ставил себе окончательный диагноз. Он не сдавался! Он верил в свои силы, в ясное сознание, в себя, в свои шестьдесят лет. В этом возрасте по нынешним меркам науки не умирают, так и он не умрет. Будет жить!

– Как прошло обследование? – как можно спокойнее, не выдавая тревоги и грусти, спросил его Зимин.

– Предлагают прооперировать язву желудка. Два года назад она меня беспокоила, я принимал лекарства, потом боли утихли, а теперь ужесточились, хотя год назад надо было провести обследование. Но и сейчас говорят коллеги, что ещё не поздно.

Он сделал паузу и рукой придавил живот, погасив идущую изнутри кинжальную боль. Волевым усилием он погасил на короткое время резь в животе. По-детски мелькнула улыбка на бледно-желтом лице. Удивляло Зимина отсутствие у Словина раздражительности, которая присутствует при неизлечимой болезни.

– Мать мне говорила в детстве, что я в «рубашке» родился. Я родом из Сибири. В деревню пришли бандиты. Лютовали в то время. Деревенским жителям доставалось и от красных, и от белых. Вывели однажды на мороз сельчан и мою мать тоже. Моя матушка на сносях была со мной. Это её и спасло. Казак оттолкнул её в снег, а других высекли в назидание. Кто выжил, а кто и нет после экзекуции. Прокопом по тому случаю и прозвала: счастливый, мол. И на войне в битве на Волге пуля не взяла меня, а только царапнула, – он поднял голову вверх. – А тут меня болезнь хочет свалить. Не поддамся!