Белая обитель - Валерий Рыжков

– Это что-то натюрмортное, когда на столе два разбитых стакана и скатерть непромокшая, – заметил журналист, – или… – он посмотрел мимо этих чудаковатых женщин на картины. Он почувствовал двойственные чувства, кусочки целого. Мир делился надвое: на день и ночь, на черное и белое. Ему пришла в голову дикая мысль, что это есть не что иное, как одна постель для мужа и жены, и вследствие чего происходит совокупление. На этих картинах краски образовывали нечто похожее на вечерний туман, который с охлаждением разрастался только вширь. Это создавало в нем тревогу, но успокаивало их. Он увидел в них противоестественное и их кровать на двоих.

– Или абсурдное, – закончил он.

За окном стемнело до фиолетового блеска тусклого неба.

– Доченька, уже час прошел, предложи гостю чай или кофе, – скрипуче проговорила старушка, облизывая сухие губы.

– Может быть, действительно попьете вместе с нами кофе? Он натуральный из гуманитарной посылки.

У него действительно начались спазмы в животе. Он вежливо отказался, потому что расценил это как окончание разговора. И это было вежливое предложение уйти.

– Спасибо. Я тоже получил гуманитарную посылку. Я с вашего согласия ухожу. Я хотел бы еще раз вас посетить, чтобы показать окончательную редакцию моего очерка. Обсудить некоторые детали.

– Мне будет очень приятно.

Она поправила очки на переносье, которые он впервые заметил за все время их разговора.

– А что это за письма Марии? – почему-то вдруг вспомнил журналист.

– Письма Марии к каторжнику Достоевскому.

– Тому самому Достоевскому Федору Михайловичу?

– Тому самому, но в те годы он был для нее просто Федор Достоевский, ссыльный, почти неизвестный человек.

– И что у него была взаимная любовь…

– Была. А вы что не знаете?

– Откуда? Из школьной программы грамотного русского языка.

– Да-а. А их переписка, к сожалению, находится за семью печатями. Никому это и не нужно.

– Но он же страдал, любил.

– Неужто это не отозвалось в его романах?

– Почти нет. Так бывает, любишь и не скажешь. Я дам вам почитать эту тетрадь. Может, вы проведете, как принято говорить сейчас, журналистское расследование. Но будьте осторожны, не сострадайте с ним, живите своей жизнью. А то будет, как у меня.

– Очень приятно было с вами познакомиться, – он откланялся.

Они подошли к двери, там из трех замков в рабочем состоянии был один. Она неторопливо открыла дверь и пропустила его вперед. Он лицом к лицу прошел мимо нее, так что губы коснулись ее лба. На лестничной площадке он развернулся к ней, сделал вежливый полупоклон и стал торопливо спускаться по лестнице. Этажом ниже он перевел дыхание. Он услышал, как закрылась дверь квартиры.

Она прошла в комнату, погасила свет. В комнате стало тихо и мрачно. В обойной щели заскребся таракан.

Она присела в кресло, в котором сидел журналист.

– Мама, а верно он красивый человек.

– Да, доченька. У него добрая улыбка.

– У него красивые глаза и руки, – продолжала художница, – его пальцы. Я их чувствую на себе.

Художница откинула голову на спинку кресла. Она посмотрела в окно. Лицо ее излучало улыбку.

– Мама, как ты думаешь, он нравится другим женщинам, как и мне?

– В дни моей молодости женщины любили молча и безнадежно.

– Он мне понравился как экзотическое явление природы, которое я могу передать в цвете, как музыкант в гамме.

Старуха пальцем постучала по голове, взяла колоду карт и стала раскладывать пасьянс.

– Не думай о нем. Забудь.

– Что он икать начнет, если я буду о нем думать?

– Не болтай глупости – подай мне лекарство.

Дочь встала… взяла со стола упаковку таблеток и подала ей.

– Я хочу написать картину, – настойчиво произнесла она.

– Спустись на землю. Что ты мне подала? Это не мое.

– Извини, мама, я сейчас найду твое лекарство.

– Пока найдешь, у меня начнется приступ стенокардии, – она сделала несколько судорожных вздохов и задержала дыхание, показывая тем самым, что приступ у нее начался. Дочь засуетилась около больной, исправно играя роль медсестры. Через минуту старушка приоткрыла один глаз и тихо произнесла:

– Мне уже полегче.

– Мама, ты меня не пугай, а то сделаю тебе больной укол, – пригрозила дочь, как медсестра. – Ты у меня самый единственный и дорогой человек.

Она припала к ней и стала целовать ее руки, голову, волосы, губы и снова ее руки. Старушка прикрыла глаза и погрузилась в дремоту, а дочь обняла ее руками, как кора ствол. По ее рукам обильно текли слезы, как березовый сок в мае.

Был вечер. За окном стояли голые деревья с набухающими почками. Маслянистый свет от уличного фонаря расползался по асфальту.

Журналист нес папку с письмами и тетрадью, на которой мелким почерком написано «Книга: Узника земли Уц». Потом, войдя в дом, где было тепло и тихо, ему оставалось только раскрыть ее и прочитать, но он отложил ее в сторону, лег на диван и заснул.

Был человек в земле Уц, и был человек непорочен, справедлив и богобоязнен, и удалялся от зла…

Весной тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года в Семипалатинск выехала арестантская повозка.

Семипалатинск тогда представлял собой один из форпостов Российской империи. Город был похож на обычный губернский с восточным колоритом. Он был разделен на две части: русскую и татарскую, как и вся Россия. Караванные пути из Китая, Средней Азии, Сибири, Запада пересекались в этом городе. И вот повозка, проехав через город, остановилась около казарм. Сначала на землю сошел конвоир и кивнул головой арестанту.

– Приехали! – произнес конвоир.

Арестант был худ, тощ, изможден, но глаза светились надеждой. Он легко спрыгнул на землю, размял ноги от долгой езды, стряхнул пыль и пошел под конвоем. Его рассматривали десятки любопытных глаз. Так появился Федор Михайлович в неведомом ему до этого городе.

После четырех лет каторги в Омском остроге Достоевский должен был нести службу рядовым линейного батальона.

В скором времени он свел знакомство с семьей Исаевых. Достоевский из Омска привез Исаеву письмо от Ивана Викентьевича Ждан-Пушкина, инспектора в кадетском корпусе, который был знаком лично с Александром Ивановичем. Первая встреча была в доме Исаевых.

Он был удивлен необычной встрече в далеком провинциальном городишке. Он скорее почувствовал в ней, чем увидел, легкую порывистую, страстную женщину.

Легкий румянец на ее щеках все же выдавал ее смущение. Мужчины приветствовали друг друга. Достоевский вручил рекомендательное письмо Исаеву.

– Моя жена – Мария Дмитриевна Исаева, урожденная Констант, – шутливо представил ее муж Федору Михайловичу, чем очень его удивил.

– Вот как? – протянул Достоевский.

– Да, мой дед француз, но принял подданство в России, оставив в наследство привычки и родной язык.

Они отошли к окну, а муж стал читать письмо.

Мария Дмитриевна и Федор Михайлович остановились у окна.

– Вам не тяжело в этих краях? – спросила она.

– Я человек подневольный, отбываю солдатчину после четырех лет каторги.

– Но Вы тут окружены вниманием, – улыбнулась она ему.

– В Сибири народ гостеприимный. Это несомненно.

– У меня к Вам предложение: не могли бы Вы давать уроки моему сыну? Я хочу, чтобы он пошел по линии военной карьеры.

– Смогу ли я? – удивился неожиданному приглашению Федор Михайлович.

– Я надеюсь на Вас, – не отступала Мария Дмитриевна.

Разговор прервал подошедший к ним Исаев.

– Я могу Вам быть полезен? – спросил Александр Иванович.

– Я прошу Федора Михайловича принять наше предложение, – отозвалась Мария Дмитриевна.

– Ох, эти женщины, а в особенности моя жена. Она неравнодушна к светским манерам.

– Тонкий вкус – это прекрасный тон, – заметил Федор Михайлович.

– Я ее ревную ко всему, – обиженно протянул Александр Иванович.

– Ревность – страсть непростительная, мало того, даже несчастье, – ответил Федор Михайлович – Тогда не ревную, не хочу быть окончательно несчастным. А предложение Марии Дмитриевны примите.

Федор Михайлович в знак согласия кивнул головой.

Они расстались, чтобы в скором времени непременно встретиться.

Федор Михайлович принял предложение Исаевых познакомиться с Пашей. Мальчик был любознательный, но неусидчивый. Многие внешние черты он унаследовал от матери. В комнате они часами вдвоем рассматривали книги, географическую карту. Паша быстро схватывал и запоминал. В часы прихода Федора Михайловича она садилась за вышивание или вязание, с замиранием сердца слушала Федора Михайловича. Ее внимание было всецело поглощено его мыслями, в то же время оживлялся ее ум.

В те минуты, когда Паша убегал погулять на улицу, они оставались одни. Продолжали разговор, который не имел ни начала, ни конца. Федор Михайлович относился к этим беседам внимательно, разговор не иссякал из-за живости ее ума.