Gelato… Со вкусом шоколада - Леля Иголкина

громкость звукового сопровождения. С некоторых пор, по-видимому, я превратился в жалкое ничто или нечто, раз позволяю ей такое обращение. Размяк, раскис, расслабился и определенно дал маху. — Сейчас ты просишь…

— Я умоляю! — уже почти хриплю.

— Гриша-а-а?

— Ну, хорошо. Пусть будет молоко, — громко выдыхаю, соглашаясь.

Как пить дать, подтаявший в ее объятиях холодец, подкисший, склеившийся, покрывшийся вязкой пленкой «стюдень». Вот такой пиздец!

— Подогреть? — оттаивает, оживает, добавляя в голос смешок, еле уловимую кротость и умиротворение.

— Если можно, — на автомате отвечаю, застыв взглядом на летнем пейзаже.

— Хорошо.

Пока Наталья возится с молоком и обязательным печеньем, я снова стопорюсь на чертовой бумаге, с которой половину ночи и несколько утренних часов молчаливый диалог веду.

— Гриш? — ставит аккуратно чашку передо мной.

Какая странная посудина, ей-богу! Искривленные края, совсем необтекаемая форма и небольшое углубление, а ее родное будто бы кривое блюдце скроено вообще под что-то внеземное или потустороннее. Такое впечатление, что сие творение было произведено маленьким ребенком или неопытным гончаром по индивидуальным чертежам и собственным заказам.

— Что это за херня такая? — просунув палец в ручку и подняв подобие пиалы с молоком, направляю под женский нос скульптурный диссонанс. — Где ты это взяла?

— В чем дело? — Ната сверлит меня взглядом, внимательно разглядывая исподлобья все, что я творю.

— Что за чашка такая, говорю?

— В чем дело? — настаивает на своем. Не похоже, если честно, что сейчас мы говорим о дефективных фарфоровых изделиях.

Поэтому:

— Ни в чем.

Жена подкатывает глаза и, не отрывая края своей чашки от губ, поворачивается лицом к окну.

— Что это такое? — ни одного движения в мою сторону не делает, а так, как будто между прочим, интересуется, чем я занят.

— Где?

— На столе, Гриша, на столе.

— Это заявление, — скашиваю взгляд на альбомную простыню.

— Заявление? — переспрашивает и тут же добавляет. — Чье? О чем?

— Это от Петра, — прищурив глаз, ей тихо отвечаю.

— Что в нем?

— М-м-м, — раскачиваюсь на стуле и мотаю головой. Не хочу отвечать на ее вопрос, потому что ничего еще не решено.

— Велихов! — Ната ставит чашку, сильно приложив ее дном о стол. Посуда грюкает, звенит и слегка раскачивается, но все же сохраняет равновесие только потому, что тяжела по своей конструкции и несуразна по внешнему виду. Такого уродца тяжело столкнуть, перекинуть или на пол повалить. Затормозит неровным краем и зацепится корявой ручкой за борт столешницы. Задержится и на землю для встречи с неминуемым концом не полетит.

— Я его не подписал.

— Мне стоит рассмеяться? Поблагодарить тебя или похвалить за это?

— Достаточно будет твоего мягкого «спасибо».

Еще улыбки и, конечно, нежности и ласки!

— Все сказал?

— Не заводись, пожалуйста. Я и не подпишу его, — еще хочу добавить: «Никогда не подпишу, за это не переживай». Но сдерживаюсь и ничего не говорю.

— Все же предпочтительнее, видимо, заплакать? — продолжает ерничать Наташа.

Выглядит, как кроткая обиженка. Все та же маленькая девочка, которая раздувает губки и дергает плательный подол, терроризируя отца, который в упор не замечает, какая красота требует его внимания.

— Эта пацанячья блажь, жена.

— Да, конечно. Он пацан, который почему-то бунтует и пишет заявления. Это ведь увольнение?

— Сказал, что не подпишу. Чего ты?

— Он не твой работник, Велихов.

— Ошибаешься, милая, — издеваясь, хмыкаю. — Он полностью мой. С мясом и потрохами. Я его начальник, а он мой подчиненный.

— Отнюдь!

— Что-что?

Характером сынуля, по-видимому, вышел в мать. Или это сегодняшнее субъективное наблюдение от недосыпа и отсутствующего кофе, который заменяет теплое молоко?

— Петр служит у меня в конторе, он работает на меня, на свою семью и на себя так же, как и Сашка.

— Это твои дети! — повернувшись наконец ко мне, оскалившись, ревет. — Твои сыновья! Твои наследники!

Я помню, помню… Безусловно!

— Нат?

— Он родной человек, а ты…

— Поэтому я и не отпущу его. Всем нужно успокоиться и перевести дух. Заверяю, что Петр никуда не денется. Я не вижу поводов и считаю, что такое поведение импульсивно или, если тебе угодно, аффективно. Надо переждать и…

Хватит, черт возьми, с меня! Хватит! Я устал. Довольно этих путешествий в поисках личного и профессионального счастья за тридевять земель от нас. Как чувствовал, что тогда не стоило соглашаться на его отъезд в чужую страну. Где-то на подкорке мысль крутилась, что они там никогда не приживутся. Вернее, он! Он не сможет там.

— Я хочу разговор, Велихов.

— М? — отпиваю молоко. — Горячо! — облизываю слегка ошпаренные губы.

— Откровенный! Без ваших этих юридических уловок, без свидетелей, наедине с собственным ребенком, а не…

— В моем присутствии? — подмигиваю ей. — Я, по-твоему, неусыпный соглядатай? Сторож сыну своему?

Наталья совершает неожиданный и резкий бросок. Она почти запрыгивает на стол и сильно подается на меня вперед.

— Что случилось? — брызжет слюной и задушенно хрипит. — Отвечай!

— Успокойся, пожалуйста, — убрав с линии соприкосновения уродливую чашку, сжимаю женские плечи, которые дрожат от мышечного напряжения.

— Успокойся?

— Все хорошо.

— Иди ты к черту…

Сука-Велихов, по-видимому, надо бы добавить?

— Милая, — глажу подрагивающие худые плечи, — ты замерзла, что ли? Тебя знобит?

— Талант! — Наталья без труда — потому что я ее не сдерживаю — освобождается и сползает со стола. — У тебя дар!

— Ты куда? — смотрю на хаотичные передвижения жены по пространству, подмечаю каждый странный шаг и разбалансированные действия.

— Оставь меня, — она швыряет чашку в раковину и, отвернувшись от меня, выходит.

— Нат?

— Это… Это… — слышу, как бормочет, подбирая подходящее определение тому, что происходит. — Это… — наконец определившись, резко оборачивается и на пониженных тонах выкрикивает. — Ты самодур, тиран! Ты зло! Ты…

— Я знаю, милая, — добродушно улыбаясь, говорю. — Я отъеду на пару часиков? Договорились с твоим братцем и ребятами. Нужно перетереть по поводу стратегии…

— Пошел ты