Gelato… Со вкусом шоколада - Леля Иголкина

— Я ни хрена не понимаю.

— Он не знает, как подступиться к ней. Трусит, что ли? Ты не в курсе из-за чего? Что они не поделили?

Да уж! Все снова стало ясным. Смирнов сильно изнывает по причине отсутствующих сплетней. Он хочет больше информации. Пытается, видимо, раскрутить сынка, да только Петька не сдает позиций и гнет свое. Пожалуй, он в большей степени Велихов. В точности такой же, как и я.

— Не приставай к ним, — теплею и напускаю флер таинственности.

— Я не лезу. Просто…

Твоя малышка пощечины отвешивала моему сынку, словно сдачу с трех рублей мелочью давала. А он? А он стоял и молча получал. Боялся, что младшая Смирнова вдруг просчитается и чего-то не додаст, а потом на горизонте внезапно появился я, напугал ее, разворошил осиное гнездо и залез в малинник за чужой малиной.

Сын не желает говорить о том, что произошло, прячется, прикрываясь рабочими моментами и отсутствующей личной жизнью, которую предпочитает проводить на трассе, насилуя резину. А за него выслуживается этот вот отец?

Даже и не знаю, что теперь сказать, наверное:

— А-а-а-а, бля, пиздец! — подскакиваю и роняю на пол стул.

— Чего ты? — следя за мной широко распахнутыми глазами, изумляется Сергей.

— Пока! — вскидываю руку, одновременно прощаясь с каждым по отдельности и со всеми вместе.

— Ты куда? — орет мне в спину Зверь.

— У него дела, — оправдывается за меня Смирняга.

А я, по-видимому, плохо держу удар! Слабо разбираюсь в людях, не различаю полутонов и не замечаю слишком очевидного. Всем все ясно и понятно. Все играют, только я один держусь, изображая борца за справедливость и четкое исполнение закона, в придачу к неподъемным моральным догмам.

— Велихов! — кричит Серж, почти настигнув меня возле моей машины.

— М? — не оборачиваясь, отзываюсь.

— Хочешь пари?

Он предлагает сучью блажь, а у меня закатываются под веки бешено выпученные бельма.

— Боже, Серый, — скулю, как раненый, побитый молью и искусанный клещами, старый лев.

— Неделя!

— … — показываю взглядом, что ни хрена не догоняю.

— Семь дней и Ния приголубит твоего сынка.

— Ты продаешь собственную дочь? — подмигиваю и искривляю рот. — Женя в курсе, как пошло ты себя ведешь?

— В курсе, в курсе! Ну? — он предлагает руку, на которую я, не скрывая изумления, таращусь. — Они уже достаточно помучили друг друга. Не могу смотреть на детку, плачущую и каждый вечер давящуюся сдобой. Он раскормить ее, что ли, хочет? Типа пусть будет весом в три центнера, тогда ее вообще никто замуж не возьмет. Это тактика такая у современной молодежи? Между прочим…

— Согласен! — не дослушав, пожимаю ему руку.

— Не трогай парня и на загоняй, Гришаня. Пусть все идет так, как оно идет.

Да с чего они, бля, все взяли, что я третирую ребенка…

В контору залетаю поздно вечером, когда юридический планктон разбрелся по домам, выполнив запланированное и подготовив новое поле для законной деятельности. Проходя по коридору, замечаю свет в трех кабинетах: Петра, Егора и «Гришка».

«Работнички, твою мать!» — ухмыльнувшись, проскальзываю к себе.

Кручусь по площади и никак не найду местечка, где мог бы притулить свой зад, затихнуть и расслабиться. Меряю шагами периметр помещения, улыбаюсь, вспоминая сегодняшнее утро с раскрасневшейся и слегка запыхавшейся, но улыбающейся Черепашкой на большом диване в просторном зале, затем скалюсь от всплывающих в памяти выступлений младшего Смирнова, а на финал встречаюсь взглядом с застывшим в дверном проеме старшим сыном.

— Привет! — громко выдыхаю и мотаю головой. — Что такое?

— Ты подписал? — глухо задает вопрос.

— Петь… — корчусь, изображая жуткие конвульсии и мимические судороги на своем лице.

— Михаил Андреевич согласен. Осталась твоя виза. Я жду!

Значит:

— Нет! — выставляю руки на пояс.

— Ты юрист, отец. А значит, отдаешь себе отчет, что нарушаешь закон. У нас нет рабства или чего-то подобного. Я отработал положенные две недели, поэтому…

— На хрена? — подхожу к нему и застываю, располагаясь почти вплотную к красивому молодому парню, на которого несколько часов назад организовал с одним придурком странное пари.

— Хочу самостоятельности.

— Чем ты будешь заниматься? — прищурившись, задаю вопрос.

— Я не пропаду.

Не сомневаюсь, но отпускать его все же не хочу. Было дело! Мы с матерью позволили ему уехать и жить собственным домом вдали от нас…

— Как твое здоровье, Петя? — хватаю его за руку. Он собирается уйти, а я держу довольно крепко и ничего не позволяю. — Что было?

— Неважно.

— Ты здоров?

— Вполне, — я вижу, как он мягко улыбается и скашивает взгляд, будто что-то скрывает и недоговаривает. — Больше нет проблем, — видимо, почувствовав, что надо бы подать еще немного информации, пытается убедить меня и избавить себя от будущего потока нехороших для него вопросов.

— А как Тоня? — мягко захожу в нужный поворот.

— Все хорошо.

— Вы встречаетесь? — присев, по-щенячьи заглядываю ему в лицо.

— Да, — спокойно отвечает.

— Давно? — с нескрываемым облегчением в своем голосе задаю, откровенно говоря, чересчур интересующий всех нас вопрос.

— Давно.

— Петь…

— Я не вернусь в контору. Сегодня был мой последний день. Завтра — все!

Да как же так? По-видимому, я все проморгал, пока бегал на стрелки по делам.

— Пока, — сын освобождает свою руку из моего, по всей видимости, некрепкого захвата и покидает мой кабинет.

Высунувшись, провожаю, только для меня, еще мальчишку, на которого у меня был составлен просто-таки аморальный, нечеловеческий контракт с женщиной, на которой я очень счастливо сейчас женат. Тридцать один год назад! Тридцать один — возраст моего Петра и срок совместной жизни с Черепашкой.

Сын замедляется и тормозит у кабинета Мантурова. Он что-то говорит тому, с кем давно знаком, с кем дружил и с кем красивую девушку не поделил. Они о чем-то договариваются, потому как я точно слышу, как Егор говорит:

«Согласен!»,