Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Почему-то, уж, право, не помню, но бал, кажется, 8 января 1835 года должен был быть особенно оживлен и особенно блестящ; помнится, именно потому, что вместе с членами императорского дома должен был на него пожаловать один из иностранных принцев, связанных родством с нашим царским домом, однако, также сколько помню, по внезапно приключившемуся ему легкому нездоровью на этот бал не явившийся. Я, в те дни очень еще молодой человек, которому не было и 23 лет от рождения, находился в совершенном упоении счастия и юношеского блаженства, потому что уезжавшая в ту пору из Петербурга в чужие края, за месяц только пред тем прибывшая в столицу из провинции со своею матерью шестнадцатилетняя моя, очень, впрочем, не близкая мне, по отцу моему родственница, нечто вроде седьмой воды на киселе, именовавшая меня, однако, своим кузеном и считавшаяся потому моею кузиною, объявила, что на этом балу, первом публичном собрании, в которое ее вывозили, она всем ангажирующим ее, ежели только этот ангажирующий не будет ей вполне нравиться, постоянно будет отказывать, отзываясь, что танцует со своим кузеном, т. е. со мною. Таким образом, мне предстояло наслаждение танцовать несколько кадрилей с этой очаровательной девочкой. Само собою разумеется, я очень желал, чтобы никто из будущих ангажеров моей немножко кокетливой кузины ей не приходился по вкусу, и я объявил ей, что, со своей стороны, не буду решительно ни с кем танцовать, как только с нею одною.
– А ежели мне будут приходиться по вкусу другие кавалеры, кроме вас, mon cousin[1281], – спросила меня кузина, – что вы тогда будете делать?
– Буду смотреть, как вы танцуете, – отвечал я, – и страшно завидовать счастливцу, танцующему с вами, chère cousine[1282].
– Ай, ай, завидовать! – воскликнула она. – Но разве вы, cher cousin[1283], не знаете, что зависть один из весьма больших пороков и способна сделать из вас, теперь такого розовенького, самого желтого и сухого джентльмена, вроде тех лысых и пергаментных фигур, каких так много я вижу в первых рядах партера. Итак, cher cousin, нечего делать, и я, не желая, чтоб вы пожелтели и вдруг постарели, буду очень строга к моим ангажерам. Но уж извините, я вам непременно изменю, ежели меня ангажирует, чего доброго, тот прелестный гусарский корнет, который только на днях надел эполеты и который, когда я вчера была aux Français[1284] с графиней[1285], входил в нашу ложу.
– Можно ли узнать, кто этот счастливец, chère cousine? – спросил я.
– Это племянник мужа графини[1286], какой-то monsieur Монго, – отвечала моя прелестная провинциалочка, еще не освоившаяся с Петербургом вполне.
– Ха! ха! ха! Монго! – засмеялся я. – Ради бога, délicieuse cousine[1287], не называйте его так при всех и, главное, говоря с ним: он, говорят, изрядный фат, и такая интимность заставит его донельзя распустить свой павлиний хвост.
– Да как же мне называть его? – воскликнула прелестная девочка, делая вид, что она хочет будировать[1288]. – Вчера графиня два раза назвала его Монго, ну, он Монго и есть. В фамилии этой не более странности, как в вашей татарской, как в моей полупольской, как в тысяче других.
– Согласен, – объяснял я, – но Монго – имя какого-то героя романа[1289] и носится этим господином между товарищами и в родственной интимности, а вовсе не на самом деле. Это не что иное, как псевдоним, nom de guerre[1290]. Настоящая его фамилия Столыпин с прибавкою Монго в отличие от других его однофамильцев, и то только в интимном разговоре, повторяю.
– А я еще прибавлю, – дразнила меня шалунья, – le joli, le très joli[1291] Монго Stolypine. Итак, ежели этот уж точно что прелестный из прелестных офицеров всей гвардии будет ангажировать меня, знайте, cousin, я не танцую ни с вами, ни с кем; ежели же, напротив того, ангажировать меня будет не он, а его товарищ и приятель, коротенький, смешной гусарчик, почти с горбом, такой сутуловатый, которого, сказывали мне, товарищи называют Mayeux или даже Маешка, какой-то monsieur Лермонтов с черными пренеприятными и довольно дерзкими глазищами, то я танцую с вами, adorable cousin[1292]. Но все-таки с этим высоким и стройным, как пальма, Mongo Stolypine я непременно уж хоть одну кадриль протанцую. Чудо, какой он хорошенький!..
– Ну, а ежели вас ангажирует, – спрашивал я, – тот конногвардейский корнет, Синицын, которого я вам представил третьего дня на вечере у Бутримовых[1293], мне с вами также не танцовать?
– Напротив, напротив, – быстро проговорила она, – в таком случае мы с вами танцуем непременно.
– Бедный конногвардеец, – сказал я, – а он говорил мне еще вчера, что непременно ангажирует вас на завтрашнем балу.
– Он останется при своем ангажементе, – заметила кокеточка, – он не мой герой со своим видом тех розовых восковых купидонов, которых так много бывает на вербном гулянье, или какого-нибудь банкетного упитанного тельца, да и с разговором-то также поистине телячьим.
– За что это вы его так невзлюбили, chère cousine? – спрашивал я. – Он очень добрый малый, весьма услужливый, и его любят везде, где только он бывает, бывает же он почти во всем городе, кроме, однако, тех домов высшей аристократии, где блистает ваш Монго и подобные ему франты высшего круга. И вот в этот-то избранный мишурный круг мой добрый Синицын вовсе не старается проникнуть, что, по моему мнению, говорит в его пользу: он настолько честен и самолюбив, что со своим средним состоянием и не сознавая в себе других качеств, обусловливаемых блестящим бомондом, не хочет быть там чем-то вроде пятой спицы в колеснице.
– А кто знает, – подхватила кузина, – может быть, он увлекается ролью первого в деревне, какую он со своим длиннейшим белым султаном, составляющим, кажется, возлюбленный предмет его заботы и попечений, разыгрывает очень успешно у Бутримовых, Симанских, Ефремовых и tutti quanti
