Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шествие мое по залам дворянского собрания до того места в общей зале, где я нашел табуреты и скамьи для очаровательной кузины и ее общества, было каким-то торжеством для моего в те времена юношеского тщеславия, потому что вся публика вдруг обратила внимание на эту удивительную молоденькую красотку, обещавшую затмить собою всех красавиц обеих столиц. В тот момент, когда мы входили в танцовальную залу, первая кадриль только что оканчивалась и кавалеры вели своих дам к их местам. Бал был особенно парадный, почему все гвардейские офицеры были в чулках и башмаках и белых коротких штанах, а кавалергарды и конногвардейцы в своих бальных красных мундирах; одни лишь гусары, уланы и казаки были в сапогах со шпорами. Гусарские красные ментики и синие чикчиры, улитые золотом, при их венгерских сапожках с золотыми кисточками, были в особенности оригинально рельефны; камергеры и камер-юнкеры блистали своими золотыми мундирами, на которых почти не было видно темно-зеленого сукна за густым шитьем и галунами. Множество молодых людей, одетых точь-в-точь как я, в черных фраках с белыми атласными жилетами и галстухами, держа треугольные клаки в руках, были представителями светской партикулярности в своем простом общепринятом во всем цивилизованном мире костюме. Дамские туалеты восхищали глаз своею изящностью и свежестью. Они производили эффект огромного цветочного партера из растений светлых колеров, среди которых белый преобладал перед другими. Об освещении говорить нечего: оно было блистательно, особенно благодаря сотням зеркал, отражавших огни даже на потолке. Атмосфера была напоена очаровательно нежными ароматами, преимущественно от множества живых пахучих цветов, как в виде букетов в руках всех дам, так [и] в виде гирлянд, оплетавших сверху донизу все колонны всех зал. Когда моя дама села на бархатную скамью, выделясь вдруг от всего ее окружавшего, все время открывавший нам по залам дорогу мой тогда еще новый знакомый, конногвардеец Синицын, со своими свеженькими корнетскими эполетами на пурпуровом бальном мундире и сам цветущий молодостью (ему было едва 20 лет) и здоровьем, проявлявшимся в некоторой излишней для его лет плотности, ангажировал мою кузину; но она, улыбаясь и не назначая ему следующей кадрили, сказала: «Pardon; je danse ce quadrille avec mon cousin, engagée par lui depuis hier»[1305]. Убедясь в неудаче танцовать с моей quasi-кузиной, Синицын, не теряя ни секунды, предложил себя в визави мне, т. е. этому ее кузену, и тут же тотчас пригласил на эту вторую кадриль, которая танцовалась в этой огромной зале пар в семьдесят, разделенных на несколько отделений, одну из девиц, знакомых тем приятельницам юной моей феи, с которыми она приехала на бал.
Около того места, где мы находились, была толпа, отчасти привлеченная поразительною красотою той молоденькой девушки, с которой я должен был танцовать вторую кадриль и которая отказала уже в этой чести после Синицына чуть ли не тридцати претендентам, что производило маленький ропот зависти между оставшимися с носом. Из числа этих последних один обер-офицер Гвардейского Генерального штаба с головою почти безволосою и физиономиею больно невзрачною, вроде моченого яблока, капитан Ф[ролов] выделялся от других своим видом неудовольствия и самой забавной будировки, выражавшейся нахмуренными рыже-бурыми бровями и карикатурно раздутыми щеками. Он метал на меня очень сердитые взгляды, и потом, спустя несколько лет после этого, будучи уже полковником и флигель-адъютантом[1306] и встретив меня на вечерах милого и гостеприимного дома Д. Н. и Н. Г. М[асло]вых, где я так приятно проводил время, этот господин продолжал гневаться на меня и игнорировать мою персону за то, что за несколько годов перед тем, в январе 1835 года, ему не удалось ни разу танцовать с моею кузиною. Впрочем, этот господин в доме этих же М[асло]вых сделал также партию, женясь на третьей дочери[1307], отличавшейся красотою необыкновенною; но вскоре он овдовел: видно, красота не всегда бывает так долговечна, как, например, была красота знаменитой Нинон де Ланкло. Однако возвращаюсь к событиям вечера которого-то января 1835 г.
Вдруг толпа, окружавшая нас, или, скорее, осаждавшая, потому что толпа эта стояла впереди нас, быстро расступилась перед прохаживающеюся со своею свитою по залам императрицею Александрою Федоровною, обозревавшею в лорнет все общество и останавливавшею свое внимание на личиках замечательно хорошеньких и отличавшихся не столько правильностью черт, сколько игривою живостью физиономии с умными, веселыми, смеющимися глазами. Достойно внимания, что лица, отличавшиеся красотою вполне правильною, так называемою классическою, меньше обращали на себя внимание ее величества, этой тонкой ценительницы всего изящного, соединенного с грациозностью и оживленностью. Снисходительность императрицы к обществу Петербургского дворянского собрания доходила до того, что она не дозволяла, чтобы при ее проходе по зале все вставали, а, напротив, хотела оставаться как бы незамеченною среди этого многочисленного общества, где простота и самая семейная патриархальность должны были проявляться во всем на том основании, что император Николай Павлович любил называть себя «первым русским дворянином», и я сам слышал несколько раз во время этих балов дворянского собрания, как государь своим громким гармоническим голосом высказывал то по-русски, то по-французски: «Мы здесь в своей дворянской семье.
Прошу всех быть как дома, без всяких отяготительных и излишних церемоний». Но когда кто-нибудь из членов августейшей фамилии удостаивал своим разговором и личным обращением какую-нибудь единичную личность, то, само собою разумеется, эта личность давала ответы стоя, чего требует самая элементарная азбука светских приличий. В это время моя полукузина казалась еще прелестнее как от некоторого естественного волнения, произведенного на нее сотнями внимательных глаз, устремленных к ней, так [и] от того еще, что окруженная случайно несколькими крайне не очаровательными физиономиями, красота ее еще ярче, как бы на темном и густом фоне, бросалась в глаза. Едва увидела ее императрица, как воскликнула: «Ah! la délicieuse enfant!»[1308], и мгновенно скромная, но умная и прелестная моя провинциалочка, в которой, однако, не было заметно и тени провинциализма, стояла перед императрицей, и императрица со свойственною ей живостью и скоростью в речах осыпала кузину мою градом вопросов, ласкала ее и даже приколола сама к груди ее лучшие цветы из собственного своего букета. Прелестная девушка, предмет такого высокого внимания, горевшая от застенчивости и восхищения, казалась еще прелестнее и раза три с детскою ласковостью поцеловала руку государыни, которая, узнав, что на днях эта красавица уезжает за границу, несколько раз повторила: «Ah! la délicieuse enfant! Ah! la gracieuse personne! Malheureusement elle nous
