Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что это за собрике, кузина? – спросил я.
– Это тот собрике, – продолжала пояснять кузина, – который великий князь Михаил Павлович подарил вашему любезному Синицыну, когда он в юнкерской школе был уланом. Ха! ха! ха! Какой смешной улан он должен был быть, этот путапуф[1295]!
– Какими же судьбами, кузина, вы узнали об этом? – спросил я с удивленным видом. – Уж не monsieur ли Монго вам это рассказал?
– Именно он, – ответила вострушка, – именно он вчера в ложе графини. Это было так: во время антракта, очень длинного (у этих французов антракты бесконечные, особенно когда уморительному Верне приходится говорить на сцене каламбуры de circonstance[1296], сочиненные им иногда во время самого представления, как рассказывают, в ложе du grand-duc Michel[1297]), этот восковой купидон путапуф Синицын или Горлицын, что ли, со шляпою под левой мышкой, поглаживая, как обыкновенно, свой возлюбленный белый султан правой рукой, щурил свои телячьи глазки на все ложи. Вдруг его правая рука перестала расточать ласки перьям султана и ухватилась за монокль, который он наставил в упор на нашу ложу. Графиня спросила monsieur Монго, кто это, и он сказал в ответ: «Кормилица Лукерья». За этим последовал наш естественный смех, а за смехом объяснения monsieur Mongo, который, однако, прибавил, что не должно повторять громко этот собрике, данный Синицыну великим князем, потому что его высочество почти запретил это в школе; а эти молодые офицеры со своими свеженькими эполетами, кажется, все не могут забыть, что они уже не школьники.
Поболтав еще несколько с кузиной, условившись о том, что именно в таком-то часу я завтра вечером в приемном зале между первою и второю колонною от входной залы буду ожидать появления ее, мы с ней простились.
Эта моя тогда крайне юная родственница была действительно такой поразительной красоты и такая грациозно-изящная, во всех своих наималейших движениях, что все незнакомые, встречавшие ее где бы то ни было, останавливались перед нею в каком-то восторженном изумлении. Года через два она должна была возвратиться со своею матерью в Петербург. Одна из блистательнейших тогдашних дам большого света всем торжественно заявляла, что эта девушка должна непременно украситься фрейлинским шарфом и сама будет служить украшением двора, хотя около императрицы в то время цвел во всем блеске рассадник прелестнейших девушек, принадлежавших ко всем слоям общества, а не к одной высшей аристократии, чему доказательством, между многими фрейлинами, служили фрейлины Ярцова и Россетти, дочери весьма невысоких чиновников, сделавшие впоследствии блестящие партии[1298]. Покойный же отец моей quasi-кузины, по более или менее близкому родству своему с князем Сангушко, принадлежал к разряду таких людей, что дочь его очень легко могла, при поразительной красоте своей, сделаться, во-первых, фрейлиной, а во-вторых, например, госпожою Монго-Столыпиной или, может быть, чем-нибудь еще повиднее. Но провидению угодно было устроить иначе, и эта поразительная шестнадцатилетняя красавица, мгновенно блеснувшая на этом январском балу 1835 года, уехала вскоре потом в начале весны, по причине расстроенного здоровья своей матери, в чужие края, откуда через год привезли в Петербург в засмоленном ящике уже не ее, живую и резвую, а ее бездыханный набальзамированный труп в белом атласном гробу. В том же страшном громадном ящике, закутанном черною фланелью, этот белый гроб отправлен был на почтовых в родовую курскую деревню, где со всеми обрядами нашей православной церкви останки мимолетно промелькнувшей красавицы преданы были родной земле рядом с гробом ее отца. К ней, бедненькой «белой розе», как ее называли в обществе, всего лучше могли быть отнесены стихи старинного французского поэта:
Et rose elle la vécu ce que vivent les roses, —
L’espace d’un matin[1299][1300].
И поистине, это была изящнейшая из изящнейших живых роз, особенно в вечере которого-то, 8 или 9 января 1835 года. Как нарочно, на ней было бледно-розовое атласное, очень открытое с короткими рукавами платье, с тальею на том месте, как тогда одевались женщины, где природа назначила быть стану. И этот бледно-розовый атлас, весь словно в снежной пене, был покрыт белыми блондами, кружевами и тюлем. В черных, лоснящихся густых и причесанных à la grecque[1301] волосах – всего одна розовато-белая роза, такая же у пояса, в руке букет из таких же живых роз, на шее нитка бус чистого жемчуга и больше ничего, кроме пленительной натуральной белизны лица, груди и рук, очаровательного легкого румянца стыдливости и синих больших глаз, опушенных ресницами, необыкновенно длинными. При этом грациозность необыкновенная разлита была во всей ее особе. Она в первый раз в жизни появилась на общественном балу. В Петербурге ее почти еще никто не знал. Появление ее совершилось в сопровождении одной из приятельниц ее больной матери. Дама эта имела с собою трех своих довольно зрелых дочек, об устройстве которых очень заботилась, почему только что они вошли из передней в приемный зал, к ним бросилось несколько услужливых знакомых кавалеров, подавших им руки; я быстро подошел к кузине и тем предупредил какого-то путейца, готовившегося уже предложить ей свои услуги. Проходя с кузиною мимо одного громадного зеркала, я дал ей возможность взглянуть на себя. Она не могла не улыбнуться самой себе.
– Вы имеете полное право, – сказал я ей, – быть собою довольны: этот простой, но преисполненный вкуса и грации туалет идет к вам как нельзя более, и вы его собою возвышаете.
– Ах, какой же вы льстец, cousin, – улыбнулась она. – А вот я вам скажу, что в зеркале я вовсе не смотрела на себя, а любовалась вами и убедилась, что весь этот костюм с белым атласом на вашем галстухе и жилете, с батистовою пеною вашего жабо, при открытом черном фраке, палевых перчатках и клаке[1302] в левой руке, носится вами, уверяю вас, не хуже тех многих messieurs des missions étrangères[1303], которых я встречаю у графини.
Исчисляя мой костюм, кузина не дополнила, что я был, как тогда все ездили на большие балы, в черных шелковых чулках, в лакированных башмаках с маленькими золочеными пряжками и в черных тончайшего трико панталонах collants[1304], мастерски обрисовывавших икры и застегнутых мелкими пуговками у самой щиколотки ноги. Знаменитый в те
