Наперекор судьбе - Пенни Винченци

– Здравствуй, Себастьян. Каким ветром тебя занесло? Тебе сейчас нужно сидеть у себя в кабинете и усердно работать.

– Устал. Решил проведать тебя и заодно поговорить.

– Садись. Я угощу тебя чаем, а вот молока у нас, к сожалению, нет.

– Достаточно просто чая. Но настоящего. А то когда Дженетт Гоулд в прошлый раз угощала меня чаем, он больше напоминал капустный отвар. Селия, ты, случайно, не знаешь, где можно купить диктофон?

– Наверное, в каком-нибудь крупном универмаге. Например, в «Арми энд нейви». Думаю, это по их части. Или у крупных торговцев канцелярскими товарами. Я могу попросить Дженетт, и она разузнает.

– Ты меня очень обяжешь. Мне нужен такой аппарат.

– Они очень дорогие.

– Не имеет значения.

– А для кого?

– Для Кита, – ответил Себастьян. – Пожалуй, это самая прекрасная новость с тех пор, как мы узнали, что он остался жив.

Себастьян уселся на один из бесценных стульев леди Бекенхем и стал рассказывать Селии, что к чему. Что же касается стульев работы Джона Адама, Селия клятвенно пообещала матери перенести их на хранение в подвал.

– Просыпайся, Миллер. Опять погрузилась в свой мирок? Я даже знаю с кем.

Барти вскинула голову и робко улыбнулась Парфитт:

– Ты не угадала. Я думала не об этом. Передай мне соль.

– Об этом, об этом. Вот тебе соль… Что за черт? Опять тревога. Пожрать не дадут.

Если сигнал тревоги звучал во время еды, правила были просты: немедленно вскакивать и бежать к орудиям, не забыв захватить с собой противогаз и каску, которую надевали на бегу. Практически все девушки использовали противогазные сумки для хранения косметических принадлежностей. Их часть располагалась на юге Лондона, в районе бывшего Хрустального дворца. Вечерние и ночные налеты были обычным делом. Но чтобы днем, да еще во время ланча – такое случилось впервые. Пока девушки бежали к орудиям, началась бомбардировка. Орудийные расчеты не могли стрелять наугад. Нужно было как можно быстрее добраться до закрепленного за тобой орудия. Бежать туда, не думая ни о чем. Барти вперилась глазами в постройки, стоявшие посередине зенитного парка, и устремилась туда. Она всегда бегала очень быстро, а в тот день это спасло ей жизнь. Постройки были со всех сторон обложены мешками с песком и замаскированы пластами торфа. Все это создавало ощущение безопасности. Барти сама не знала, что́ заставило ее оглянуться. На дорожке, где она совсем недавно пробегала, виднелись свежие воронки. Над ними клубилась пыль.

– Ну дают, – пытаясь улыбнуться, пробормотала Парфитт. – Почти рядом. Пора за работу.

Непросто было следить за показаниями приборов, когда над тобой гудят самолеты. Тут недолго и ориентацию потерять, а от разноголосого шума и грохота разрывов забыть, где сейчас находится самолет, за которым ты следишь. Наблюдателю требовалось полностью отключиться от всего, что вокруг, и сообщать зенитному расчету столь нужные им данные. Бывали случаи, когда Барти видела в окуляр, как самолет открывает бомбовые люки. В такие моменты ей требовалось все свое самообладание, чтобы продолжить наблюдение, а не задрать голову к небу и не начать смотреть, куда полетят бомбы.

В тот день немцы с особым упорством вели бомбардировку. Их целью был большой склад амуниции в предместье Лондона. И откуда они узнали о существовании этого склада? Кто-то подал им сигнал, запустив в небо большой воздушный шар, и вражеские самолеты устремились к нему. Барти усилием воли заставила себя вернуться к наблюдениям. Сейчас ее задача не увязать в размышлениях, а заниматься делом. Зенитный расчет ждал от нее данных о высоте, на которой двигался самолет. Парфитт должна была сообщать зенитчикам скорость и направление ветра. Сведения передавались самым древнейшим способом, известным человеку, – криком. От этих сведений зависел успех стрельбы, а потому передавать их нужно было быстро. Во время налетов Барти редко испытывала страх. Но сегодня, вспоминая пыль, клубящуюся над дорожкой, она испугалась. Чуть-чуть.

Роман Барти с Джоном Маннингсом перерос рамки случайного увлечения. Этот человек нравился ей все больше. Мягкий, рассудительный, исключительно приятный собеседник. Ее удивляло, до чего же много у них общего. Несмотря на старомодность манер, Джон разделял взгляды Барти на политику, на право женщин строить карьеру и занимать надлежащее место в мире. И конечно же, ей нравилось его обаяние. Темноволосый, темноглазый, он удивительным образом располагал к себе. Барти импонировал его ровный, доброжелательный и оптимистичный характер. Казалось, его ничто не пугало и не раздражало. Во всем, что он делал и говорил, ощущалось спокойствие, которое притягивало Барти. Он достаточно рано и с обезоруживающей честностью признался, что женщин в его жизни было очень мало.

– В чем причина? – улыбаясь, переспросил он. – Эти женщины мне нравились, но ни одна из них не нравилась настолько, чтобы строить более или менее серьезные отношения. А без этого… мне становилось жаль времени на пустопорожнюю болтовню. Словом, я не видел смысла.

Сказанное настолько перекликалось со взглядами Барти, что она наклонилась и поцеловала его.

Вероятно, судьба была заинтересована в развитии их отношений. Через какое-то время подразделение Барти передислоцировали в Лондон. Туда же перевели и часть, где служил Джон. В дальнейшем его ждала отправка за границу, причем это могло случиться довольно скоро. Пока же лейтенант Маннингс проходил обучение вместе со своим полком и иногда получал увольнительные.

Армейская жизнь больше не тяготила Джона. Наоборот, она ему начинала нравиться.

– Раньше мои сослуживцы считали, что я терпеть не могу армию. Поначалу так оно и было. Но сейчас со мной происходит какая-то удивительная перемена. Я вдруг начал понимать всю волнующую сторону армейской жизни. Она каждый день бросает мне вызов. Я теперь гораздо лучше понимаю обоих своих братьев-офицеров, да и солдат тоже. Мне нравится сам дух армии: простой и искренний.

Барти призналась, что испытывает к службе такие же чувства, еще раз удивившись, насколько совпадают их взгляды и ощущения.

Они виделись раз в две недели, иногда чаще. Расчеты немцев уничтожить Лондон посредством массированных бомбардировок не оправдались. Налеты продолжались, но были уже не такими массированными. Весной 1941 года культурная жизнь Лондона начала оживать. Выбор развлечений был довольно обширным. В Национальной галерее устраивались дневные концерты. В театрах Вест-Энда играли новую комедию «Жизнерадостный дух». И невзирая на тяготы военного времени, публика в зале была одета изысканно. Огромной популярностью пользовались концерты классической музыки в Альберт-Холле. Оркестром дирижировал Генри Вуд. Ни одно место не пустовало. Любители балета могли насладиться удивительными спектаклями с участием Фонтейн, Хелпманна и Эштона, не особо сетуя, что музыкальное сопровождение ограничивалось двумя роялями.

Джону нравился балет! Барти была тронута этим до слез.

– Ты второй мужчина из всех, кого я знаю, кто любит балет. О, не имеет значения, кто он, – быстро добавила она, стараясь не думать об этом. О нем.

Барти был очень симпатичен Джон Маннингс. Ей было легко с этим веселым, доброжелательным человеком. С Лоренсом она испытывала страсть, настолько сильную и всеобъемлющую, что и сейчас могла вспомнить эмоциональные и физические ощущения, порожденные той страстью. Такое не забывалось.

Но точно так же она могла вспомнить и всю причиненную ей боль.

– Это уже становится смешным, – сказала Адель. – Нельзя скрывать от мужа существование вашего пятого ребенка.

– Я ничего не скрываю. Просто не сообщаю ему.

– По-моему, это одно и то же.

– Не совсем. Мы с ним не ведем оживленную переписку. За полгода – всего два письма.

– И ты писала ему только о детях.

– Разумеется. Другое его не интересовало.

– Венеция, кончай играть с ним в прятки? Если тебе не хватает смелости, я сама ему напишу.

– Не вздумай! Если теперь ты не ревешь каждый день, это еще не значит, что у тебя есть право вторгаться в мою жизнь.

Адели стало лучше, несравненно лучше. Читая письмо Люка, впитывая его любовь, раскаяние, горе – он искренне горевал, что потерял ее по собственной вине, – Адель ощущала себя полумертвым зверем, чудесным образом спасенным из промерзлого и опасного внешнего мира. Ей хотелось узнать содержание письма немедленно. Она даже попросила Венецию распечатать письмо и прочесть ей по телефону. Но едва услышав: «Моя любимая, моя горячо и страстно любимая Адель…», она попросила сестру остановиться. Адель не хотела расплескивать свое счастье. Она подождет, она дождется своей первой счастливой весны со всеми ее бурными потоками.

Венеция приехала через четыре дня, привезя новорожденного сына и драгоценное письмо. Пересылать его почтой было бы неразумно из-за крайней ненадежности английской почты в эти дни. Письмо Люка и так целых шесть месяцев добиралось до Адели, и несколько лишних дней ничего не значили. Она немного повосхищалась новым племянником, поцеловала сестру и тут же поспешила к себе, унося драгоценный конверт. Адель читала письмо Люка ежедневно, вначале – по нескольку раз в день. Она не переставала изумляться его искренности.