Орловский и ВЧК - Владимир Черкасов-Георгиевский

Орловский ласково тронул его за локоть пальцами.

— Право, Александр, не серчайте на меня Христа ради. И прошу вас непременно увидеть в Гельсингфорсе мою Лизу, — напомнил он о его невесте. — В моем письме к ней я все милосердно изложил, и вы, будьте добры, не испугайте ее каким-нибудь рассказом о петроградской жизни. Зачем девушкам там знать все это?

— Да, — улыбнулся де Экьюпаре, — одни попрыгунчики чего стоят. Прояснилось что-нибудь о них?

— Увы, нет, несмотря на то, что в свидетельницах по их делу теперь у меня графиня Мура Бенкендорф.

— Ах, что же вы молчали! — воскликнул гвардеец, роскошным жестом откидывая прядь волос со лба. — Я ведь у нее бывал, когда еще Иван Александрович был жив, после их возвращения из Берлина. Какая Мура прелестная и «железная» женщина!

Весело прищурился Орловский.

— Об этом гораздо подробнее теперь могут поведать наши английские друзья. Кстати, Александр, обязательно наведите и о Муре справки у Бойса. Уточните, насколько господин Локкарт посвящал ее в свои дела, особенно по его «заговору». Я не знаю, как мне себя вести с графиней. Видите, сколько в нашей питерской работе по-прежнему зависит от подсказок англичан. Тот же Гольгинер меня очень интересует, — напомнил он о подчиненном Целлера, возможные сведения о котором де Экьюпаре также должен был проверить у Бойса и попросить его переправить их Орловскому с очередным курьером в Россию.

— Гольгинер — весьма странная фигура, — согласился штабс-ротмистр. — Раз он располагал информацией о петроградской явке господина Гилеспи, то, безусловно, каким-то образом был связан с другими людьми Бойса. Но в этом случае даже такая влиятельная большевичка, как Яковлева, не осмелилась бы рекомендовать Гольгинера в чекисты.

— Я тоже думаю, что такими анекдотами Гольгинер попросту наводит тень на плетень. Этим, возможно, скрывает истинную причину своего водворения на Гороховой, а также провоцирует неискушенных на то, чтобы о нем донесли начальству. Простаки попадаются на удочку, бегут к Целлеру, а то и к самой Яковлевой. А их на подобной искательности ловят и используют для слежки за другими чекистами, как это принято у господ товарищей.

Де Экьюпаре задумчиво поглядел на пламя свечей, стоявших в старинном канделябре перед ними, и воскликнул:

— Какая же все это сволочь, Виктор, ей Богу! я рад, что смогу теперь снова уничтожать красную нечисть в прямом бою у Антона Ивановича, — назвал он по имени и отчеству генерала Деникина.

— Непросто гвардейцам в роли подпольщиков, — усмехнулся Орловский. — Мне весной помогал офицер кирасирского полка, имеющего такого же Августейшего шефа, вдовствующую Императрицу Марию Федоровну, как и кавалергарды. Ну, и хватил я с ним лиха! Он едва ли не всех на пограничном пункте, через который и вы пойдете, постарался перестрелять за два раза.

Штабс-ротмистр захохотал, откидывая голову. Потом воткнул в него дерзкий взгляд зеленых глаз и веско молвил:

— А, знаете ли, что знаменито сказал один из лучших русских кавалергардов, его сиятельство граф Александр Мусин-Пушкин? «Мы не стремимся быть первыми, но не допустим никого быть лучше нас».

Орловский пристально глядел на гвардейца, потом проговорил с паузами, чтобы лучше запомнилось:

— Я знаю о вашей приверженности монархизму. Поэтому прошу распространять среди наших сторонников в Финляндии и на Юге России суждения, исходящие от пока анонимной группы высокопоставленных офицеров Добровольческой армии… При разности характеров и политической обстановки все выступавшие против большевиков белые генералы не победили в силу одних и тех же роковых причин. Например, всею душою революционер, генерал Корнилов пытался восстановить старую воинскую дисциплину и, воссоздав армию, укрепить ту революцию, которая положила в свое основание именно развал воинской и гражданской дисциплины. Сам первый нарушитель воинской дисциплины, клятвопреступник и мятежник, генерал Корнилов искренне воображал, что он в праве и в силе требовать от солдат повиновения, исполнения присяги. И Корнилов, и Алексеев, и Каледин, и вся эта плеяда революционных генералов неуклонно терпела поражение в своих попытках восстановить царское войско, не восстанавливая самого Царя… Вас что-то не устраивает? — прервался агентурщик, заметив морщинку, легшую на лоб де Экьюпаре.

— Вы впервые так откровенно о его высокопревосходительстве генерале Алексееве, — несколько смущенно ответил штабс-ротмистр. — Однако я согласен с ревнителями, считающими, что Михаил Васильевич помог господам Гучкову, Родзянко спровоцировать Государя на отречение от престола и этим сокрушить православную монархию.

С признательностью кивнул Орловский.

— Весьма рад, что и тут мы с вами сходимся… Так вот, дорогой мой, эти несчастные генералы, военные интеллигенты сгибли, не уразумев, что в России не только войско, но все государство, весь уклад общественной и социальной жизни держался непререкаемым авторитетом Царской власти. Что же сейчас? Генерал Деникин не столь безнадежно привержен революции и, по-видимому, понимает необходимость монархии для России. Но, ежели и понимает, то свое понимание в жизнь не претворяет, фактически идет все теми же корниловскими путями, объявляя себя сторонником Учредительного Собрания и демократом, свою власть обосновывает на преемственности от «законного» революционного Временного правительства.

Де Экьюпаре подхватил:

— Да ведь февральские академики революции со своим жалким Временным правительством и пали потому, что пытались ввести революцию в рамки закона, хотели узаконить беззаконие! Деникин, объявивший себя продолжателем дела Временного правительства, в общем-то, выглядит не лучше, ибо идеи его пропитаны все тою же разлагающей керенщиной и интеллигентщиной, которые однажды уже погубили Россию…

На эти темы их разговор, как у всех патриотов в решающее для Родины время, оживленно развился и затянулся до самого утра.

Безупречный монархист Орловский подытожил его так:

— Предательская революция семнадцатого года разодрала наш русский бело-сине-красный флаг на его составные части — красную, синюю и белую. Красное знамя подняли революционные рабочие и простонародье, белое знамя подхватила испуганная грозным ходом революции буржуазия. А синюю монархическую сердцевину, дотоле прочно соединявшую красное с белым в одно целое, революционеры безумно вырвали из рук монархии и втоптали в грязь. Природа вещей такова, что жизненные интересы красных и белых взаимно противоположны. Отсюда первозданная классовая вражда, неизбежная борьба, начавшаяся тотчас после свержения благодетельной для всех классов, справедливой ко всем интересам единой монархической власти. Как только ушли Синие, началась беспощадная, звериная борьба Красных с Белыми, и русская кровь полилась рекою. Чем бы ни кончилась эта истребительная борьба, она завершится засильем той или другой стороны. Но ни засилье красного пролетариата, ни засилье белого капитализма не могут дать измученному народу хотя бы временного успокоения. Русский народ это хорошо понимает и потому ненавидит Красных и не принимает Белых.

Кавалергард поднялся из-за стола, перекрестился на образа и сказал:

— Я прочту вам четверостишие господина Достоевского: