Чёрная сабля - Яцек Комуда

– Кто? Когда?

Мужик рыдал, дрожа от холода. Савилла молча достал из вьюков корпию, пожевал кусок лепешки, а затем осмотрел рану на голове незнакомца. Она была болезненной, но поверхностной. В мужика стреляли с близкого расстояния – кожа вокруг ранения была обожжена порохом. Миклуш придержал Колтуна, а старый казак быстро промыл водкой ссадину от пули. Колтун взвыл, затрясся, а потом обессилел, обмяк и чуть не потерял сознание. Савилла быстро перевязал ему голову корпией, а Миклуш поднес бурдюк с водкой. Мужик отхлебнул немного, закашлялся, сплюнул.

– Говори, как было!

– Не бейте, господин, я не виноват, – зарыдал Колтун. – Это началось в Лютовисках. Янкель-жид – вот всему злу зачинщик! Он первый ударил обухом по голове ясновельможного пана Бялоскурского. А потом велел отвезти его к старосте, потому что награду хотел получить. Вот и я поехал – простите и не бейте – потому что думал, что еще мужики по дороге шляхтича убьют, и виселица для нас будет, а не золото. Не бейте! – закричал он. – Я ничего плохого пану шляхтичу не сделал.

– Да говори по-человечески, хам! – прошипел Дыдынский. – И не трясись, как осиновый лист. Мы не люди Бялоскурского.

– Так вы не из роты Бялоскурского? – обрадовался Колтун. – Правду говорите, благородный господин?

– Чистую правду и только правду, – сказал Савилла. – Смотри, мужик, это пан Яцек Дыдыньский, о котором, хамская душа, ты должен был слышать – голову на отсечение даю.

Мужик сложил руки, как для молитвы. И как пристало черной, хамской душе, упал перед Дыдыньским на колени.

– Помилуйте, господин пресветлый! Я расскажу, как было... Никто не хотел изгнанника к старосте отвозить. Ну и вызвался панич Гинтовт. Но это все равно вина Янкеля! Вот я и поехал с паном. А потом всё у нас пошло наперекосяк. Во время привала на Остром кто-то убил мужика Горилку. Так мы и убежали в Чарную. А там, в корчме, встретили мы шляхтичей, которые хотели пленника у нас отобрать и самим награду получить. А это все равно вина Янкеля! Пан Гинтовт страшно их порубил. А Ивашку подстрелили – да он Янкелю задаст, когда на ноги встанет!

– А что потом?

– Потом, пан золотой, оказалось, что не пан это Гинтовт, а панна, что в мужском одеянии верхом скакала. Но я промолчал, ничего не сказал, потому что страшная была, и думал – что-то не так скажу, так моя голова слетит. Так мы на Устшики двинулись, но панна Гинтовт, волчица проклятая, велела поворачивать на Поляну. Проехали мы деревушку, и тут, вот, на этом мосту, там, на середине, в голову мне выстрелила. Ой, за это я Янкелю пейсы выдеру! А сама панна с Бялоскурским уехала.

– Куда?

– Я видел, я видел, панок, они на Хочев пошли, дорожкой вдоль Сана.

– На Хочев? – удивился Дыдынский. – Проклятье, им несдобровать!

Опускались сумерки, черный вал дикого Отрыта, заросшего одичавшими буковыми лесами, четко вырисовывался на фоне пылающего алым неба. За ним возвышалась Полонина, мощная, грозная, далекая и неизведанная, потому что в лесах на ее склонах и близко к самим вершинам никто не жил, только гнездились птицы и дикие звери.

– Пан милостивый, – заскулил Колтун, – эта шляхтянка – ведьма во плоти. Она меня задушит, если я не вернусь домой...

– Держи. – Дыдыньский бросил ему дукат. – Для тебя это конец приключений! Беги в свою деревню и больше не показывайся.

Колтун поклонился в пояс. Савилла накинул ему на плечи старое одеяло и похлопал по спине. Мужик скривился, когда заболела голова, побежал трусцой в сторону дороги. Дыдыньский посмотрел ему вслед, а потом долго глядел на далекие горы.

– Милостивый пан, – осмелился сказать Миклуш, – что в этом Хочеве сидит, что вы так обеспокоились? Дьявол?

– Боюсь, Миклуш, что сама госпожа смерть!

13. Стычка в Хочеве

Хочев гудел как улей. Несмотря на ранний час, улицы были забиты крестьянскими телегами, шляхетскими колясками и повозками всех мастей – от простых бричек до роскошных карет. Повсюду сновали толпы шляхты и челяди. Паны-братья в жупанах, делиях, гермаках и бекешах прохаживались под навесами домов, попивали, рассуждали и, как водится, затевали ссоры.

Бялоскурский и Ефросинья влетели в эту суматоху как пробка в бутылку венгерского – едва переступив околицу деревни, они уже не могли повернуть назад, подталкиваемые сзади людским потоком. Пришлось медленно продвигаться среди ржания лошадей, криков, свиста кнутов, окриков слуг и возниц. Вдобавок по тракту из Цисны гнали в Ярослав стадо волов, тянулись возы с вином и сукном.

– Что здесь творится? – недоумевала Ефросинья. – Ярмарка? Сеймик?

Бялоскурский криво усмехнулся и наклонился к ее изящному ушку:

– Похороны, милостивая панна.

– Похороны? А кого хоронят?

Бялоскурский промолчал.

– Наши кони измотаны, – пробормотала шляхтянка. – Давай ненадолго заедем в корчму, дадим им передохнуть и подкрепиться, а потом двинемся дальше.

С трудом они пробились к казимировской корчме, где тракт из Поляны пересекался с дорогой из Венгрии на Лиско и Санок. Быстро сдали коней конюхам и уселись в углу алькова. Корчма была почти пуста. За столами сидело несколько крестьян, но, завидев знатных гостей, корчмарь-еврей выпроводил их вон, рассыпался в поклонах перед шляхтой, смахнул полой халата со стола и мигом принес пивной похлебки со сметаной.

Ефросинья сидела молча, прислушиваясь к гулу голосов снаружи. Бялоскурский внешне оставался невозмутим – уплетал похлебку, не обращая внимания на девушку. Панна не выказывала страха, но шляхтич хорошо видел, как под столом ее пальцы все крепче сжимались на рукояти баторовки.

Бялоскурский холодно и жестоко улыбнулся:

– Знаете, ваша милость, я вспомнил, кого здесь хоронят.

– И кого же?

– Пана Сулатыцкого, которого я собственноручно чеканом раскроил в корчме в Лиско.

– Что?! Раскроил?! Быть не может! И ты только сейчас об этом говоришь?!

– Вся эта шляхта – клиенты, друзья, прихлебатели и домочадцы пана Петра Бала, подкомория саноцкого, чьим слугой был Сулатыцкий. Если меня кто-нибудь здесь признает, до старосты живым не доеду!

– И ты только сейчас это говоришь, собачий сын?! Сто чертей! Что делать?

– Вашей милости решать, как мне отсюда живым выбраться, – криво усмехнулся разбойник. – Иначе награду пан подкоморий