Изумрудная муха - Ольга Львовна Никулина

ничего хорошего. Тем не менее дела у Любиного отца пошли в гору, стали выходить книга за книгой. Они купили машину, наняли шофёра. Марья Петровна чудодействовала на кухне. Поначалу Елизавету Ивановну подавил профессиональный снобизм Марьи Петровны, но со временем характер взял своё.

– Что это такое?! – кричала она, вернувшись с репетиции. – Опять следы мокрой тряпки на туалете! Марья Петровна, сколько раз я вам долбила, что стирать пыль с этой мебели мокрой тряпкой нельзя! Только хамьё не понимает таких простых вещей!

– Чего вы орёте-то? И не врите, я сухой, а не мокрой! – не давала себя в обиду Марья Петровна.

– Это вы мне врёте в глаза! Правильно вас раньше пороли на конюшне как сидоровых коз! Чулида!

– На себя посмотрите! И какие вы слова говорите, оскорбляете рабочего человека, да я на вас в групком пожалуюсь, вы ведёте как барыня до революции, а у вас муж коммунист, ему неприятности будут! – визжала, заливаясь слезами, Марья Петровна. Утираясь фартуком, она уходила в свою комнату (раньше это была комната деда, потом её хотели преобразовать в маленькую столовую, чтобы разгрузить кабинет отца, но Марья Петровна не пожелала спать в кухне на большом сундуке бабушки Сони, на котором спала Дуся, и теперь спала на диванчике деда в бывшей его комнате).

Выбегал из кабинета отец.

– Ну и характерец! Лиза, прекрати скандалить! Марья Петровна, я прошу извинения за эту безумную! Нет, в этом доме невозможно работать!

– В этом доме невозможно жить! – истерически вскрикивала Елизавета Ивановна. Они разбегались по комнатам, хлопали двери. В маленькой комнате громко сморкалась Марья Петровна.

К вечеру конфликт улаживался. Елизавета Ивановна проходила к Марье Петровне с какой-нибудь не новой, но ещё вполне приличной кофточкой. Поплакав, они мирились, Елизавета Ивановна что-то быстро говорила, слышны были слова «нервы», «репертуар», «сокращение», «зависть». Люба знала, что у мамы неприятности в театре, но зачем она из-за этого обижала своих – Люба никогда понять не могла.

Вообще родители по-разному воспринимали неожиданный взлёт отца после многих лет труда в безвестности. Отец как будто стеснялся благ, сыпавшихся на него: гонорары, поликлиника, курорты, дача и прочее. И долго, пока не привык, ходил с удивлённым лицом. Елизавета же Ивановна приняла всё как должное, ей даже потом стало казаться, что им чего-то недодали, что полагалось по какому-то особому праву. Она расцвела, пополнела, с неохотой ходила на работу в театр и шумно верховодила в семейном и дружеском кругу.

Люба была свободна как птица, у неё наконец появилась своя компания, началась дружба с Гариком, школьные балы, танцульки по домам. После школы они с Гариком попали в разные институты, но не расставались, а на пятом курсе решили пожениться. Конечно, они были очень разные. Он – порывистый, быстрый, весёлый, она – задумчивая, рассудительная, тихая, но из всех девчонок он дружил только с ней. Им было наплевать, что их родители были непримиримые враги, они с Гариком были далеки от окололитературных дрязг между стариками-отцами и тем более от женской конкуренции мамаш.

Тем временем между её родителями происходил следующий разговор:

– Свершилось невероятное! – объявила Любиному отцу Елизавета Ивановна. – Приготовься к неожиданности! Наша дурочка влюбилась в сына Козикина.

– Что?! – встревожился отец. – Может, просто кратковременная связь?

– Нет. «Ромео и Джульетта», щенячья любовь, хотят пожениться. Даже институт не закончили!

– Как тебе это стало известно? – отец семейства был в полном смятении.

– Сегодня утром, убегая на лекции, сообщила, что выходит замуж.

– Так-так. За сына конъюнктурщика, полнейшей посредственности. Действительно, сюрприз, – отец беспомощно перебирал бумаги на столе, – преподнесла нам барышня…

– Да, бездарь, посредственность, а премию имеет первой степени! – съязвила по своему обыкновению Елизавета Ивановна. – А ты даже на вторую не потянул… Всего-то третья…

– Я не умею писать про подъём сельского хозяйства.

– А он умеет. Напишет про подъём угольной промышленности и схватит ещё одну, вот увидишь. И в Верховный Совет депутатом изберут, – добивала отца своими доводами Елизавета Ивановна.

– У него связи… – жалобным голосом защищался отец.

– И у тебя связи, но ты ленив. Не желаешь пальцем шевельнуть ради благополучия своих близких.

– Я не ленив, я принципиален. И не имей привычки рассуждать о том, в чём не разбираешься! – наконец он рассердился.

– Не имею. Я вообще начала с того, что наша дщерь выходит замуж за сына Козикина. И хотела тебя спросить: что же будет? – Елизавета Ивановна говорила спокойно, даже покорно. Такова была особенность её характера: «дошкурив» (её слово) человека, она сразу успокаивалась.

– Кошмар! Придётся устроить небольшой ужин, пригласить их в дом… Да уж, родственнички! Повезло, нечего сказать… – отец почему-то развеселился.

– Хотите новость? – кричал он кому-то в телефон. – Моя дочь выходит замуж за козикинского сына! Жених – молодой вертопрах! История повторяется! Монтекки и Капулетти! Ничего себе номер?! Старик умрёт от злости… Ха-ха-ха! Ещё чего! Пусть он и устраивает свадьбу. Он богатый, его без конца переиздают… Ну, до завтра. Вы ведь будете на пленуме? Мне надо поговорить с вами по поводу одной статьи…

Никакой свадьбы не было. Не было даже свадебного застолья. В день, когда Люба и Гарик в присутствии друзей расписались и он переехал к ним жить, точнее, пересёк двор из подъезда в подъезд, Елизавета Ивановна откупорила бутылку шампанского, и они с отцом поздравили молодых. Вечером у Елизаветы Ивановны был спектакль, а молодые со своей компанией уехали на два дня, на субботу и воскресенье, на дачу. Медовый месяц они проходили пару лет назад, поэтому свадебное торжество совместили с лыжной прогулкой по окрестностям, рок-н-роллом вдоль ночи под магнитофон Гарика и обильной выпивкой – начитавшись Ремарка, они смешивали водку с яблочным сидром и воображали, что пьют кальвадос. На закуску варили пельмени из пачки и заправляли их сливочным маслом. Получилась обычная студенческая пирушка. Все изрядно напились и свалились спать под утро вповалку на полу, подстелив шубки, куртки и всякое старьё из дачных тёплых вещичек.

Родители часто заводили разговор о кооперативной квартире для молодых супругов, но дело затягивалось из-за того, что они не могли решить, кто будет давать деньги: её родители, или родители Гарика, или пополам. Но главным образом из-за того, что ни те, ни другие не желали встречаться ни по какому поводу. Любин отец отделывался шутками:

– Пусть платит свёкор. Он богатый. А я бедный больной старик. Он того гляди пятитомник издаст…

Доля правды в этой шутке была. Отец стал уставать, жаловался на головокружения. Но Люба с Гариком жили как жили, не задумываясь о будущем. К тому же её страшила перспектива вести собственное хозяйство, навыков