Изумрудная муха - Ольга Львовна Никулина

– Тётя Мура говорит, что она Малинникова.

– Чепуха! Одно время она жила с каким-то Малинниковым. Но какие они нам родственники? Нашему забору троюродный плетень, как говорит твой дед Иван.

– А кто они были?

– Богачи, капиталисты. И придержи язык. Твой отец партийный человек, а я работаю в ведущем театре.

– Тётя Варя, кто такие были Малинниковы?

– А, эти… Буржуи, царские прихлебатели, кто же ещё? Эксплоататоры рабочего народа. А тебе это зачем?

– Тётя Мура говорит, что была Малинникова.

– А ты не болтай. Да кем только она не была! Малинникова, Кувалова, в НЭП Стебницкая, теперь вот… как его? Фамилия смешная… Горемыко! Как бы он и вправду не оказался…

Люба спросила у отца, кто такие Малинниковы и почему их знала вся Россия. Он задумался:

– Малинниковы? Малинниковы… – отец снял со лба очки и стал глядеть в потолок. – Крупные фабриканты, промышленники. Суконщики, миллионеры, в Первую мировую нагрели руки на поставках в армию паршивого сукна. Были среди них и крупные государственные чиновники, насколько я помню по материалам в газетах тех лет. Конечно, махровые монархисты, спекулянты и жулики, типичные нувориши, нажившиеся на спекуляциях во время Первой мировой войны… Был даже, помнится, процесс… Можно посмотреть, залезь в шкаф, там на второй полке под трудами Витте материалы дореволюционных судебных процессов… Дай-ка сюда… А почему они тебя интересуют?

– Тётя Мура сказала, что он наш родственник.

– Чушь! Она когда-то была содержанкой какого-то богача, может быть, Малинникова… Тут нечем гордиться. Какой он нам родственник? Не думаю, что такая родня делает кому-либо честь. Вот если бы нашим родственником был Леонид Утёсов или Чарли Чаплин…

Люба не поняла про содержанку, но ей почему-то стало смешно. Отец умел вывернуться и превратить всё в шутку.

Поздней осенью сорок седьмого бабушка с дедом уехали в свою коммунальную квартиру на Арбате, где их соседками были две милые пожилые учительницы, всегда ласково встречавшие Любу, когда Елизавета Ивановна и Люба навещали своих стариков. Елизавета Ивановна наняла бабушке и деду приходящую домработницу. Дед вышел на пенсию, но заводское начальство его не забывало: если что-то не ладилось, к нему за советом приезжали инженеры с чертежами или возили его на завод разбираться в неполадках. Наградой был набор продуктов или билеты на концерты в Колонный зал Дома союзов. Дед уже плохо ходил и отдавал билеты учительницам. В сорок восьмом году весной он умер – разрыв сердца, сказали врачи. Сердце его было сильно изношено, но он никогда не жаловался, до конца был на ногах, сам ходил в магазин за продуктами. Умер дома. Взрослые взяли Любу с собой на Ваганьковское кладбище. Было много народа – родные, соседи и друзья с завода. Мурочка со Степаном Кузьмичом опекали Любу. Многие плакали. Люба заметила, что и папа её, такой всегда ужасно серьёзный и неласковый, тоже утирал лицо большим клетчатым платком. Пришёл из церкви священник, отпел дедушку. Поминки были у бабушки дома. На девять дней к ней приехали Мурочка со Степаном Кузьмичом. Бабушка отдала им все хорошие вещи деда; что было коротко – надставила, что маловато – переделала. Степан Кузьмич был крупнее деда и выше ростом. А через год умерла бабушка. Всегда считалось, что у неё язва. Врачей не любила, лечилась сама народными средствами. Оказалось худшее. Мама снова исхудала – после репетиции спешила к бабушке в больницу, оттуда на спектакль. Случай был запущенный, и бабушку вернули домой. К Елизавете Ивановне она ехать отказалась, пожелала умереть дома. И всё время молилась. Мама наняла сиделку и медсестру. После репетиции ехала к бабушке, потом на спектакль. Свои выходные понедельники проводила у бабушки, отпуская сиделку. Из дома и из театра звонила соседкам и сиделкам – бабушка таяла на глазах. Её уже кололи пантопоном и морфием. Она почти всё время спала. Её часто навещала тётя Варя, но гораздо чаще Мурочка со Степаном Кузьмичом. Потом они куда-то исчезли…

И вот теперь, по прошествии почти сорока лет, Елизавета Ивановна о них вспомнила. Отведя взор от окна и придав лицу необычайную многозначительность, она молвила:

– Так вот что я хочу сказать тебе о тёте Муре… У твоего деда была кружка с двуглавым орлом. Он её на Ходынке получил, царский подарок, называли её в народе. Там по случаю коронования гулянье устроили, выдавали людям эти кружки… Получилось страшное столпотворение, подавили массу народа. Дед тогда ещё был холостым. Он еле ноги унёс с Ходынки, но кружку эту они с бабушкой берегли. Как память. И вдруг она исчезла. Догадались, что украла Мурка. За ней с детства это водилось. Но она не признавалась – ни-ког-да! Сразу в слёзы, изображала смертельную обиду, делала вид, что куда-то собирается, вопила, что убежит от обидчиков куда глаза глядят. Чтобы её пожалели… А после у бабушкиного смертного одра обнаружилась вся её подлая, гнусная сущность. Она пошла на преступление! Проявилась вся её низость! Глубина падения! Помнишь тот день, когда бабушка умерла?

Ещё бы! Люба очень хорошо помнила, что было в тот день, когда папа ей сказал, что умерла бабушка.

У Любы поднялась с утра температура, и её в школу не пустили. Она была одна в своей комнате, смотрела грустно в окно и больше ничего не могла делать. В голове сидела одна мысль: бабушки больше не будет. Сначала дед, теперь бабушка, её любимые. Дома был отец, Дуся ушла в церковь. Резкий звонок в дверь, папа открыл. Елизавета Ивановна, не раздеваясь, ворвалась к нему в кабинет. За ней вошёл отец, дверь кабинета захлопнулась. Но Люба всё слышала. Мама, громко рыдая, захлёбываясь в слезах, кричала:

– Сволочь, дрянь, ворюга! Дежурила, ждала маминого конца! Недаром повадилась к ней чуть не каждый день! Со своим хохлом! Влезла в душу соседкам… Это они позвонили Степану на работу. И как быстро прискакали… Знали, что я на репетиции и пока ещё меня там найдут, в театре… Ух, Мурка! Гадюка… Задушила бы собственными руками… – она перевела дух и высморкалась.

– Да в чём дело, Лиза? Что между вами произошло?! – растерялся отец.

– У мамы под подушкой был холщовый мешочек, она сама его сшила, в нём она хранила кое-какое золотишко… Просила меня несколько раз взять его. Скоро я уйду, говорила, забери себе. Я не могла! Взять – значит подтвердить, что да, скоро. Не могла! А Мурка пронюхала про тот мешочек, тут же примчалась со своим этим… Чтоб меня опередить! Её родная сестра лежит бездыханная, а Мурка услала соседок