Сумерки свободы - Вячеслав Васильевич Костиков

кинематографом, французскими модами. Но ведь Ив Монтан, Эдит Пиаф, Джо Дассен, Жак Брель, Клод Франсуа, Далида — явления массовой культуры. А между тем мы их таковыми не воспринимаем. Не воспринимаем потому, что, войдя в народ, став частью широкой культуры, они постоянно находились в поле высочайшего интеллектуального напряжения французской элитарной культуры, где царствовали Жан-Поль Сартр, Андре Мальро, Эжен Ионеско, Симона де Бовуар, Альбер Камю…

Владимир Набоков элитарен. И если бы он был доступен советскому писателю и читателю, нетрудно догадаться, что средний уровень нашей литературы был бы неизмеримо выше.

Наши нападки на массовую культуру проистекают от рассерженности незнания. Вместо того чтобы ругать массовую культуру Запада, было бы прибыльнее понять, почему она нередко приобретает у нас такие убогие, вульгарные формы.

На Западе добротная массовая культура является важным элементом общественного бытия, фактором стабилизации, служит умиротворению стрессов, вызываемых трудностями жизни. В лучших своих проявлениях она дает населению те образцы поведения, которых нам так не хватает. Не нужно думать, что все европейцы так уж витают в высотах культуры. Но они обладают тем «культминимумом», той срединной культурой, которая благотворно влияет на их поведение в обществе и в быту. Человек, приобщившийся к этим стандартам, не станет хамить в автобусе, лезть без очереди в кассу, бросать из окна мусор, гадить в подъездах и лифтах, он будет, как минимум, опрятно одет и не станет, будучи подшофе, приставать с пустыми разговорами к прохожим на улице и требовать «уважения». Мы гибнем не от массовой культуры, которая идет к нам с «гнилого Запада», а оттого, что у нас за годы Советской власти разрушены все уровни и стандарты культуры, включая и народную.

Подводя итоги первого десятилетия Советской России, Н. Бухарин с гордостью говорил: «Мы создаем и мы создадим такую цивилизацию, перед которой капиталистическая цивилизация будет выглядеть так же, как выглядит „собачий вальс“ перед героическими симфониями Бетховена».

Увы, действительность такова, что о симфониях нам лучше и не вспоминать. Как говорится, не до жиру, быть бы живу.

В наших «Парках культуры», на улицах, в магазинах, в автобусах, в домах отдыха вот уже многие годы тон задает откровенный и чаще всего подвыпивший хам, которому все сходило с рук, потому что он был защищен «социальным происхождением», а все мы, вместе взятые, привыкли к постоянному унижению. В результате нашей «культурной политики» мы получили почти генетический тип городского и пригородного «люмпена», с блеском выведенного в известной песне группы «Аквариум» — «Про старика Козлодоева».

…Кумиром народным служил Козлодоев,

И всякий его уважал…

А ныне, а ныне попрятались суки

В окошках отдельных квартир.

Ползет Козлодоев, мокры его брюки.

Он стар, он желает в сортир.

Пьянчужка, похотливец, мелкий проныра и приспособленец, прекрасно вписавшийся в «социалистический образ жизни», этот герой нашего времени со временем превратился в престарелого сквалыгу, вечно недовольного и поучающего «подрастающее поколение», как жить…

Бунт культуры

Если реальная жизнь довольно быстро отвечала на революционные эксперименты голодом и разрухой, а в конечном счете и народными бунтами, то последствия культурного раскулачивания и коллективизации проявились лишь десятилетия спустя. На введенную большевиками продразверстку крестьянская Россия почти незамедлительно ответила крестьянской войной, а земля — страшным недородом 1921 года. Бунт культуры носил замедленный, латентный характер.

Стиснутая цензурой, травмированная первыми политическими процессами 1921–1922 годов, культурная Россия уже не могла реагировать на аномальные явления как здоровый организм. Массовая высылка и аресты интеллигенции в 1922 году вызвали больше протеста за границей, чем в РСФСР. Массированная пропагандистская кампания привела к тому, что внутри страны «сознательные рабочие и крестьяне» были убеждены, что в лице интеллигенции бьют классовых врагов, прислужников Антанты, литературных врангелевцев.

Внешне в жизни Советской республики с высылкой интеллигенции мало что изменилось. Глядя из ворот московского или петроградского дворика, можно было убедиться, что жизнь идет своим чередом, «потому что, — как говорил О. Мандельштам, — ходят трамваи».

Да, трамваи еще ходили. И рельсы, и вагоны, и звонки в вагонах, и кондукторские сумки — все это было, как прежде. И лишь немногие пассажиры (помните поездку в трамвае вернувшегося из Сибири Юрия Живаго?) догадывались, что они живут уже в другой цивилизации.

Отличительной чертой этой новой цивилизации была почти сатанинская воля к власти и к наслаждению властью. Культура рассматривалась в ней лишь как один из инструментов управления, а искусство — как один из многочисленных фронтов, куда нужно направлять верных «директории» генералов и чекистов.

Под руководством генералов от культуры из обихода советских людей были изъяты целые пласты русской и мировой культуры. Существовали не только списки опальных философов, писателей, поэтов, художников, чьи произведения были запрещены к исполнению в СССР. В течение десятков лет у нас не играли Малера, Брукнера, Равеля, Р. Штрауса, Хиндемита, Стравинского, Шенберга. Долгое время запрещен был Вагнер. Лишь в 1939 году после подписания пакта Молотова — Риббентропа с этого композитора была снята советская епитимья. Музыка, которая еще вчера расценивалась как «фашистская», зазвучала со сцены Большого театра. В спешном порядке там ставили «Валькирию» и «Мейстерзингеров».

Для пытливого исследователя вообще было бы интересно провести сравнительный анализ того, что запрещали или поощряли в СССР и в фашистской Германии: сходство вкусов у «партайгеноссе» двух стран просто поразительное. Я просто теряюсь, кому отдать пальму первенства в культурном ограблении собственного народа — Андрею Жданову или д-ру Геббельсу.

Секрет прозрения

В нашем обиходе есть фразы, к которым с ходом лет мы так привыкли, что даже не замечаем их нелепости. Вспомним почти хрестоматийную фразу: «С восторгом приветствовал Февральскую революцию, а Октябрьской не понял». Такими «не понимающими» у нас, как нарочно, оказывались крупнейшие российские умы и таланты — Павлов, Короленко, Бердяев, Рахманинов, Шаляпин, Флоренский, Сикорский, Корнилов, Милюков…

Отчего же умнейшие, образованнейшие люди своего времени — ученые, философы, историки, дипломаты, художники, прежде все так отлично и с большой пользой для отечества понимавшие, — в 1917 году так опростоволосились, что не поняли ни тезисов к великому замыслу, ни самого замысла? Отчего ворюга с Хитровки, кухарка, поп-расстрига, извозчик с Охотного ряда, кочегар с завода Михельсона, «ходоки» в истертых лаптях, заглянувшие на минутку в Кремль, солдат, не окончивший даже церковноприходской школы, торговка сбитнем с Сенного рынка — отчего все они вдруг в одночасье прозрели и поняли все, а единственный в России лауреат Нобелевской премии академик Иван Павлов все проглядел?

Нюанс в том, что у кухарки, «кухаркиных детей» и у академика И. Павлова был разный уровень культуры. В силу этого «нюанса» «хитровцы», восхищенные большевистским