Призрак Проститутки - Норман Мейлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это очень трудно. В детстве я стыдился проявлений алчности. Это налагает на лидера такого народа огромное бремя. Все стремятся быть лучше. Сталин — мне стыдно в этом признаться — утратил внутреннее равновесие. На смену ему пришел Хрущев, храбрый человек. Я люблю Хрущева».
«За что?» — спросил я.
Мазаров передернул плечами.
«Потому что он был плохой. И старается стать лучше».
«Только плохой? Он же был палачом Украины».
«Это они вас так учат. Они ориентируют вас на зиму, Гарри. Но забывают, что наступит весна».
«Кто — они?»
«Ваши учителя. Они упускают из виду серьезное обстоятельство. Взгляните на дело с русской точки зрения. Мы видим, как власть точно магнитом притягивает жестоких людей».
«Не выходите ли вы за рамки марксизма?»
«Это ультрамарксизм. И идет он от русского народа. И от Маркса. Мы ожидаем жестоких лидеров. Вопрос, который мы себе задаем: могут ли лидеры преобразоваться? Стать лучше. Сталин был великим человеком, но он не преобразовался. Стал только хуже. Страшные дела, которые он творил, довели его до безумия. Хрущев — его противоположность». Мазаров снова дал себе затрещину, словно хотел выправить свой английский и заставить мозг работать в унисон с языком. Он изъяснялся по-английски вполне прилично, но под интонацией просматривался русский Тарзан. По мере того как Борис пьянел, я замечал, что язык его становился все грубее.
«Да, — продолжал он, — посмотрите на Хрущева. Он не пользуется всеобщей популярностью. Многие злословят по его поводу. Говорят, что он слишком эмоционален. — Надеюсь, Киттредж, вы схватили, в чем суть. Еле заметное отступление от линии. — Да, — продолжал Борис, — почти все считают Хрущева человеком некультурным. Вам понятно это выражение?»
«Я не знаю русского».
«Что ж, держитесь своей версии. — И рассмеялся. В нем, как и в Жене, сидят два человека, не слишком пригнанные друг к другу. Он был пьян, и отрицательное в нем перевешивало, а сейчас снова выскочил наружу ироничный шахматист. — Держитесь своей версии, — повторил Борис, словно перед ним лежало мое досье. (По всей вероятности, оно и существовало и было столь же неточным, как наше досье на него.) — Некультурный — это слово грубое. Хуже про русского нельзя сказать. Огромные массы моего народа веками жили в избах. Никто, входя в дом, не вытирал ног. Полы были земляные. Животные жили вместе с людьми. Некультурный — значит, не обладающий высокой культурой. Так что многие стесняются Хрущева. И это его погубит».
«Но вы же говорили — он великий человек?»
«Поверьте, это так. Невежественный, грубый, креатура Сталина. И однако как вырос! Нужна была неизмеримая храбрость, чтобы обличить Сталина. Вы должны постараться объяснить это вашему народу. В Москве сейчас многие высшие партийные чины говорят Хрущеву: „Ядерная мощь США в четыре раза больше нашей. Необходимо их догнать“. А Хрущев отвечает: „Если США на нас нападут, мы ответим. И обе страны будут уничтожены. Так что никакой войны не будет. А нам необходимо развивать экономику“. Военные сильно давят на Хрущева, он им противостоит. Хрущев хороший человек».
«Нам как-то трудно в это поверить. Мы считаем, что вы виноваты в своем прошлом и не так быстро освобождаетесь от него».
Он кивнул.
«Это потому, что вы живете при корпоративном капитализме. Все выстроено в одну линию. — Он сделал большой глоток черного, густого, как грязь, кофе и кивнул. — Нет, американцы не понимают, как руководит коммунистическая партия. Вы считаете, что мы живем в абсолютном подчинении идеологии. Это серьезная ошибка. Только корпоративный капитализм живет в полном взаимодействии с идеологией. А мы, хоть вы и называете нас народом рабов, в большей степени индивидуальны».
«Я уверен, вы действительно так думаете».
«Конечно. Вы не найдете двух одинаковых русских. А все американцы, на мой взгляд, одной породы».
«Это не может быть недопониманием с вашей стороны?»
Он положил руку на мой локоть, как бы стремясь успокоить.
«Давайте посмотрим на американцев, связанных с капиталистическими корпорациями. Управляющих. Высших чиновников. Они верят в американскую идеологию. Мы же верим лишь наполовину».
«Наполовину?»
«Наполовину, Гарри, можете не сомневаться». И его тяжелая рука хлопнула меня по спине.
«А вторая половина?»
«Это наша потаенная половина. Мы размышляем».
«Над чем?»
«Над душой. Я подвергаю испытаниям мою душу. Американцы говорят о беспричинной тревоге, да? Об отсутствии своего „я“, да? А русский скажет: я потерял душу. Раньше американцы были как русские. В девятнадцатом веке. Когда были индивидуальные дельцы. И все же существовал дух барокко. В ваших сердцах. В американской архитектуре. Каждый жил отдельно, по своим законам. А теперь американцы стали корпоративными капиталистами. С промытыми мозгами. — При виде выражения моего лица в глазу его вспыхнул огонек. — Хрущев не хочет потерять душу, потому так и старается исправить мир».
«И вы говорите мне все это без малейшего смущения?» Признаюсь, меня начало злить его нахальство.
«Без малейшего».
«Расскажите лучше про ваши концентрационные лагеря».
Его хорошее настроение тотчас испарилось.
«Русский медведь, — сказал он, — живет с хвостом динозавра. В хвосте кишмя кишат паразиты. Оставшиеся от прошлого. Со временем медведь съест свой хвост. Мы проглотим нашу жуткую историю. А пока переживаем страшные конвульсии. Трагедии. Кошмары. Все еще».
Я едва мог поверить, что Борис сказал мне так много. Насупясь, он смотрел на кофе, как бы жалея, что променял старого боевого друга водку на нового знакомца. Потом сделал глубокий выдох, словно выбрасывая из себя старые воспоминания.
«Слыхали про березку? — спросил он. — Есть такое дерево».
«Да. Говорят, вы любите эти деревья».
«Да. — Он кивнул. — Женя написала очень красивое стихотворение по-русски про березку. Я перевел его на английский. Однако с некоторыми вольностями. Женя бы его не узнала. Она после этого бросила бы меня». У Бориса был такой вид, что он сейчас заплачет, но он не заплакал, а вынул из кармана листок и прочел:
О БЕРЕЗАХБледные часовые,Молчаливые стрелы,Свет, лунный свет,Серебристое солнце.
«Уругвай не Россия, — сказал Борис, — здесь нет берез».
Затем он оторвал от листка пустую половину, на которой ничего не было напечатано, что-то написал и протянул мне. Киттредж, воспроизвожу текст по памяти (и скоро вы поймете почему): «Будьте осторожны. Ваш может быть втайне нашим, а наш — вашим. Не доверяйте людям из вашего отдела Советской России. За такие высказывания меня могут повесить. Молчание. Осторожность. Говорите лишь с теми, кому вы вполне доверяете».
Я едва успел внимательно прочесть до конца — он выхватил у меня бумажку и скомкал. Не знаю, повлияли ли на него мои мысли, а я подумал, что вот сейчас он сожжет эти пол-листа в пепельнице, и он, клянусь, так и поступил, словно я внушил ему это или же заранее прочел его мысли.
Киттредж, мы расстались на действительно любопытной ноте и поехали назад в Монтевидео в поздних сумерках февральского летнего дня. Сейчас уже очень поздно и я устал, но по крайней мере я наверстал упущенное.
Преданно ваш
Гарри.20
Было условлено, что я позвоню Ховарду, как только вернусь с пикника, но я был в каком-то удивительно бунтарском настроении. Мне не хотелось в субботу отвечать допоздна на вопросы. Вместо этого я решил написать Киттредж. Словно это могло помочь мне понять, что же произошло между мной и Мазаровым. Я знал, что после того, как мой отчет будет просмотрен Халмаром Омэли, отослан шифровкой в Центр и я буду подвергнут расспросам со стороны отдела Советской России, мое восприятие происшедшего изменится, а я чувствовал потребность — пусть крайне непрофессиональную — ничего не ворошить.
Однако передо мной стояла дилемма. «Не доверяйте людям в вашем отделе Советской России» — такую фразу опасно посылать в Центр. Поскольку записки Бориса у меня не было, а могло быть лишь мое описание того, что в ней содержалось, на меня непременно посмотрят как на ненадежного носителя тревожной информации. Ведь КГБ вполне мог устроить эту встречу с тем, чтобы я передал своим это высказывание, которое может перевернуть весь наш отдел Советской России. В таком случае предосторожности ради лучше не упоминать о записке.
