Призрак Проститутки - Норман Мейлер

— Да.

— Отлично. Но коль скоро он возглавляет здесь представительство КГБ, запись этой беседы, если он таковую вел, не должна его тревожить. Он явно имел на то разрешение. В КГБ есть люди, которым разрешено свободно беседовать, а при случае и свободно действовать. Таких постнеандертальцев можно сопоставить с иезуитами семнадцатого века. Вы все еще способны следить за ходом моей мысли?

— Да.

— Отлично. Теперь рассмотрим особую невероятность создавшейся ситуации. Суммируем то, что я сказал: крупный оперативный работник КГБ, который, насколько мы понимаем, не имеет намерения стать перебежчиком, тем не менее завязывает серьезный, полный неосторожных высказываний разговор с противной стороной. Если во всем этом есть какой-то смысл — а смысл должен быть, иначе зачем было начинать? — наш герой выпускает в воздух ноту, которую тут же уничтожает, не успев ее издать. Дело туманное, поскольку в записке нет ничего определенного. В ней нет имен, не содержится нападок ни на одно из наших ведомств, да и вообще она носит слишком общий характер и не таит в себе ничего подрывного. Он протянул вам лопату без ручки. Какое объяснение вы можете этому дать?

Я только хотел было ответить, но Омэли произнес:

— Подождите! — И включил магнитофончик, стоявший рядом с шифровальным аппаратом. — Говорите для записи.

Микрофон стоял так, что я вынужден был повернуться спиной к Омэли, но я чувствовал его злокозненное присутствие, тяжестью легшее мне на плечи.

— Повторите ваш вопрос, — сказал я.

— Как вы можете объяснить вашу встречу?

— По-моему, мы разбираем человека, а не сценарий.

— Разъясните.

— Я вовсе не уверен, как все вы, что Мазаров хотел что-то довести до нашего сведения. Если он действительно человек Номер Один и его жена действительно влюблена в Вархова, который, как теперь оказалось, является его помощником, я думаю, это не могло не привести к тому, что Мазаров утратил равновесие.

— Мазаров безжалостен, опытен и способен принимать окончательные решения. Трудно поверить, чтобы семейные неурядицы — если они bona fide[105] — могли выбить его из колеи. В сорок первом году, в возрасте двадцати двух лет, будучи молодым офицером НКВД, он присутствовал в Катыни во время истребления польских офицеров. Следовательно, он тот, кто расстреливал людей в затылок. — И Халмар, стоявший сзади, легонько щелкнул меня по затылку. Мог я представить себе Бориса в таком обличье? Меня затошнило.

— Катыньский лес объясняет его оценку Хрущева. — сказал я.

— Пользуясь терминологией Мазарова, это квохтанье. Попытка вас одурачить, сбить с толку, короче — заставить вас пойти по ложному следу в его игре.

— Если вы все это знаете, зачем же вы меня спрашиваете?

— «В записке Бориса отсутствует цель». Попробуйте ответить на это шифр-телеграммой.

Я повернулся к машинке и набрал следующее для зашифровки: НИЧЕГ ОНЕМОГ УСДЕЛ АТЬЧТ ОБЫВЫ ЙТИИЗ ТУПИК АГОТО ВИЗМЕ НИТЬО ЦЕНКУ ДОСТО ВЕРНО СТИВО СПОМИ НАНИЙ С 80 % НА 95 %.

Последовала долгая пауза. Омэли сидел, медленно покачивая головой из стороны в сторону, совсем как метроном, работающий в уединении склепа. Было уже далеко за полночь, и мы были единственными, кто еще находился в этом крыле посольства.

ОКОНЧ АТЕЛЬ НО? — пришел шифровкой вопрос.

ОКОНЧ АТЕЛЬ НО, — отстучал я.

На этот раз пауза была короткая: СОГЛА СНЫЛИ ПРОЙТ ИИСПЫ ТАНИЕ НАДЕТ ЕКТОР ЕЛЖИ?

Впервые за три дня Омэли был счастлив.

ВПРИН ЦИПЕД АПРИУ СЛОВИ ИЧТОС ООБРА ЖЕНИЯ ЮРИСД ИКЦИИ НЕИСК ЛЮЧАЮ ТЭТОГ О.

— «В принципе да, — прочел Халмар через мое плечо, — при условии, что соображения юрисдикции не исключают этого». — Он рассмеялся. — Насколько вы считаете вероятным, что ваш шеф даст вам избежать проверки? На пятьдесят процентов? На сорок?

В голосе Омэли появилась этакая мерзкая визгливая нотка — я чуть его не ударил. Я все еще кипел от его щелчка по затылку.

21

— Абсурд, — на другое утро сказал Ховард. — Возмутительно. Ты сумел удержаться на плаву при встрече с тяжеловесом КГБ, а они хотят посадить тебя на детектор лжи, потому что недовольны результатами встречи? Ты совершенно прав. Это вопрос юрисдикции. Я не позволю павлинам-параноикам проехать на грузовике по моей резидентуре.

— Если дело дойдет до дела, то я готов пройти этот тест, — сказал я.

— Я рад, что ты так сказал, но я здесь за тем, чтобы защищать своих людей в такой же мере, в какой я готов подвергать их риску. — Он помолчал. — Однако я хочу это дело напрочь закрыть. Ты действительно на девяносто пять процентов уверен, что точно помнишь текст записки? Вот ведь что заставило их вцепиться в тебя. Ты не можешь глумиться над их процедурами. Это все равно что надругаться над Торой или Кораном. — Он пристально посмотрел на меня. — Между нами — все равно как в воровском сообществе — насколько все-таки ты уверен?

— На девяносто процентов.

— Оʼкей. Придется с этим согласиться. Но почему записка Мазарова столь анемична? В этой игре непременно кого-то должны покалечить.

— Ховард, я вставлю это в свой отчет. У меня есть теория, которой никто не верит: всего две недели назад, второго февраля, русские предложили устроить встречу на высшем уровне. Русские тысячью разных способов разносят это пожелание по всему миру, и я думаю, Мазаров хотел, чтобы именно это я донес Центру: «Попробуйте устроить встречу на высшем уровне. Хрущев совсем неплохой малый». Это соответствует их пропаганде.

— Хорошо. В записи беседы действительно просматривается такая возможность. Но зачем все так запутывать? Борис ведь старый волк. Он знает кардинальную разницу между тайной запиской и политическим демаршем, которому, кстати, я ни на минуту не верю: эти советские никогда не хотели мира, им нужна лишь передышка, чтобы найти новый способ прижать нас. — Он помолчал. — Но хорошо. Борис читает свою проповедь. Мы все можем поплакать, жалея советских людей. Бесчисленное, бесчисленное множество убитых. А как насчет пяти тысяч польских офицеров, которых Мазаров помог расстрелять, и еще десяти тысяч, которые пропали без вести? Сталин знал, что делал. Он расстреливал кадры, возможно, независимой в будущем Польши. Да, Советы хотят мира — я в это поверю, когда сутенеры перестанут обирать проституток. — И он, словно по кафедре, постучал по столу.

— Вам следовало идти в политику, Ховард, — сказал я.

— Я мог бы заниматься многими вещами. Меня просто убивает, когда я вижу, что можно было бы сделать в Карраско. Мы платим немалую цену, Гарри, за нашу приверженность Фирме. Человек, работающий в ЦРУ, на всю жизнь приносит себя в жертву — ему никогда не сколотить капитала. Но это уже другой вопрос. Не будем упускать из виду нашу цель. Скажи мне еще раз, как ты понимаешь записку Мазарова.

— Ховард, я думаю, Борис был пьян и глубоко несчастен, наполовину готов был перебежать к нам, хотя и знал, что не сделает этого — если, конечно, не решит иначе, — в конце концов, он русский и наполовину сумасшедший, он любит жену, его захлестывало чувство вины, у него много всякого на совести, он хочет спасти свою душу и, если все это сложить вместе, сам поедает себя. Борис обожает Достоевского. Думаю, он хотел повеситься с помощью этой бессмысленной записки, а потом передумал и сжег ее.

— Значит, ты принимаешь его речи за чистую монету?

— По-моему, да. К чему иначе было писать такую никчемную записку?

— Господи, как ты еще молод!

— Наверное, да.

В действительности же я был потрясен тем, как легко я врал. Сколь многое я все-таки унаследовал от матери. Я впервые понял, какое удовольствие доставляли ей эти маленькие проделки. Ложь — ведь это своего рода духовная валюта.

— Так вот, я намерен дать отпор за тебя.

— Я буду вам признателен.

— Мальчик, а ты имеешь представление, как это может дорого обойтись твоему преданному слуге?

— Я думаю, немало людей выше и ниже по служебной лестнице станут больше уважать вас, если вы займете твердую позицию.

— Да. Сколько будет завоевано уважения и сколько проиграно будущим, глубоко залегшим, стопроцентным врагам? Да. А теперь скажи мне, Гарри, почему тебе не хочется проходить тест на детекторе?

— Я готов пройти этот тест, я сказал вам, Ховард, что готов. Просто чувствуешь себя таким преступником, когда к тебе прикрепляют электроды.

— Можешь не повторять. Я помню, как был возмущен, когда меня спросили, являюсь ли я гомосексуалистом. Это было много лет тому назад. Я сдержался и сказал «нет» — когда сомневаешься, держись благопристойности, — но говорю тебе, малый, если какому-нибудь психу придет когда-нибудь в голову сунуть свое сокровище мне в рот, будь этот мужик огромным негром шести футов шести дюймов росту, я под корень откушу его шедевр. Так что да, я понимаю твои чувства. Я тоже ненавижу детекторы лжи. Мы остановим этих мерзавцев — пусть не вылезают из своей норы. В конце концов, это моя резидентура.