Призрак Проститутки - Норман Мейлер

Мы садимся, и разговор заходит об американской культуре. Мазарова интересует Джек Керуак и Уильям Бэрроуз, Телониус Монк и Сонни Роллинс, про которого я никогда не слыхал. У него есть пластинка Сонни Роллинса; он ставит ее для меня и расплывается в улыбке, когда я говорю, что не слышал лучшего тенор-саксофона.

Внезапно он меняет тему разговора.

«Женя сказала вам неправду», — говорит он.

«Евгения Аркадьевна соврала?»

То, что я употребил отчество, вызвало у него улыбку.

«За последние два года она все же написала одно стихотворение».

«Нет, оно ужасно. Не показывай», — говорит Женя.

«По-английски, — говорит Мазаров. — В этом году у Жени не получается на русском. Только не в этом году. Полная блокировка. Так что она попыталась… постаралась на вашем языке…»

«На закуску. Совсем маленькое стихотворение. На закуску, — говорит Женя. Она раскраснелась, и ее пышный бюст, клянусь, стал еще внушительнее. — Пустячок, — говорит она. — Мелочь».

«Разреши я прочту», — предлагает Бориска.

Они заспорили на русском. Она уступает. Идет в спальню и возвращается с листом дешевой бумаги из блокнота. На нем несколько неверной рукой начертано: «Головокружение от радости».

Можете поверить, увидев такой заголовок, я встретил ее предложение без особой радости, но… разрешите я воспроизведу вам это стихотворение. Бог свидетель, у меня теперь не только есть копия, но я знаю его наизусть после того, как над ним потрудилась Кислятина.

ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ ОТ РАДОСТИ

Наша птичка погибла в моей руке.

Перья ее стали саваном.

Я засекла тот миг —

Последний удар ее сердца

Все мне сказал.

Товарищ, сказала мне птичка,

Не стой в очереди,

Чтоб оплакать меня:

Я проваливаюсь в бездну,

А на самом деле взмываю ввысь.

«Было бы лучше, если б я написала по-русски, — сказала Женя, — но я не могу найти mots justes[101]. На русском не могу. А вот на английском получилось. Грамматику Борис правильно выправил? А пунктуация? Правильная?»

«Да», — сказал я.

«Хорошо? Хорошее стихотворение?»

«По-моему, да».

«Женя признанный в России поэт, — сказал Борис, — хотя, возможно, недостаточно признанный».

«В Америке такое напечатают?» — спросила Женя.

«Наверное, — сказал я. — Разрешите мне это взять. У меня есть двое друзей, которые редактируют литературные журналы».

«Пожалуйста, — сказала она, — оно ваше». И, сложив бумагу, вложила ее мне в руку, при этом она смотрела на меня так, что я смутился: ведь мы стояли перед ее мужем. — Напечатайте под псевдонимом, — сказала она.

«Нет, — возразил Борис. — Пусть будет известно, что это работа советского поэта».

«Безумие», — пробормотала она.

«По-моему, вам стоило бы изменить заголовок, — посоветовал я. — Немного слишком в лоб, не по-английски».

Она не пожелала ничего менять. Ей нравилось, как он звучит.

«Ни за что не буду менять „головокружение“.»

Я ушел после небольшой дискуссии о том, когда мы снова встретимся. Мазаров предложил устроить пикник для Нэнси и меня. Я согласился. Но когда назначенный день настал, Нэнси уже не было на борту, а Женя куда-то уехала на весь день. Так что на пикник мы отправились вдвоем с Борисом.

Однако что-то я начал спешить; пожалуй, лучше будет подождать день-другой и рассказать все до конца в следующем письме.

Ваш

19

16 февраля 1958 года

Дорогая Киттредж!

Я намеревался снова взяться за письмо к вам недели две назад. Однако Кислятина то и дело вытаскивала меня к ответу, и я каждый вечер возвращался к себе в гостиницу с больной головой, надеясь суметь заснуть. А кроме того, меня беспокоит отсутствие отклика от вас. Иногда я даже думаю, не лежат ли у вас мои письма нераспечатанной стопкой. Ну, в общем, когда тебя достаточно часто допрашивают в Кислятине, нет такого жуткого сценария, который не поднял бы своей параноидной головы.

Возможно, вы помните, какие скромные результаты дала моя встреча с Мазаровыми. Ну, отдел Советской России так не считал. После того как я отправил в Вашингтон длинную телеграмму с описанием маленького междусобойчика с моими новыми советскими друзьями, я получил в ответ телеграмму с вопросами такую же длинную, как мое последнее письмо к вам. Ответ на них занял у меня полтора дня. Затем из отдела Советской России к нам прилетел человек, чтобы лично допросить меня.

Судя по акценту и внешности, это был еще один Финский Мик. Он назвался Омэли. Он не слишком высокий и очень тощий, а кроме того, с рожками, да, именно с рожками на почти лысой голове. Зато у него пышные баки. А на груди, судя по всему, такая густая поросль, что волосы вылезают из-под рубашки и доходят до середины шеи. От этого у него образуется подобие рюша вокруг воротника. Выглядит Омэли как изголодавшийся дикий медведь. Можете представить себе, как отнесся Ховард Хант к Халмару Омэли.

Ну а Халмару Омэли наплевать на то, кто о нем что думает. Он существует для того, чтобы выполнять свою работу. На второй день пребывания в его неизменно ледяном обществе я понял, что он напоминает мне истребителя тараканов, который появлялся в квартире моей матери на Парк-авеню в те веселые утра, когда повариха обнаруживала тараканов на плите, потому что горничная не вымыла как следует гриль. Не хочу вызвать у вас рвоту, но Омэли выглядит как ликвидатор, готовый оставить от нашего противника лишь мокрое место. Коммунисты — вши, советские коммунисты — бешеные вши, коммунисты-гэбисты — истово бешеные вши, а я был в контакте с последними.

Тут я преувеличиваю. Да только нет, не преувеличиваю. Он так дотошно расспрашивал меня про военные фотографии Мазарова, что я начал чувствовать себя глубоко виноватым: надо же было так мало запомнить. В самом деле, я начал задумываться, почему не запомнил больше. Халмар, которого сначала наверняка замариновали в сперме подозрительности, а уж потом он попал в лоно своей ясноокой матушки, снова и снова задавал мне одни и те же вопросы, лишь слегка перефразируя их. Я допустил большую ошибку, описав в моей первой телеграмме Бориса и Женю, как «довольно приятных» людей. Моим намерением было дать им объективную характеристику, но это вызвало страшную озабоченность в контрразведывательной части отдела Советской России. Поверите ли, меня расспрашивали о каждом аспекте встречи. Могу я припомнить последовательность ходов в шахматах? Я постарался воспроизвести всю игру, но не смог объяснить, почему такое начало привело к такому концу. Это взбесило Халмара Омэли. Судя по всему, Мазаров по их досье (где, напомню вам, ему тридцать два года, а не тридцать семь) настолько сильный игрок в шахматы, что они хотели убедиться, не подыгрывал ли он мне, — тогда можно было бы подумать, что он хотел меня обставить. Нет, снова и снова повторял я, он мне не подыгрывал — не очень-то приятно сдаваться на пятнадцатом ходу.

Затем мы перешли к обстановке. Кислятина проверила по своим источникам, что представляла собой московская квартира отца Мазарова и ленинградская квартира матери Жени. После чего начали спрашивать, какие американские романы и пьесы стояли на книжных полках у Мазарова. Это книги новые? Или потрепанные? Проблема состояла в том, чтобы выяснить, насколько он близок к тому, за кого себя выдает, а выдает он себя за русского специалиста по американской культуре.

Затем мы перешли к стихотворению. Мне был дан магнитофончик с часовой кассетой — пленка кончилась прежде, чем мы дошли до стихотворения. А все потому, что меня попросили воссоздать весь диалог. Как отреагировали Мазаровы на мое предположение, что стихотворение может быть напечатано в Америке? Уверен ли я, что Женя пробормотала: «Безумие»?

Не стану вам докучать описанием того, сколько времени они потратили на обсасывание строк «Я проваливаюсь в бездну, а на самом деле взмываю в высь». (Это, конечно, интерпретируется как исходящее от Мазаровых предложение перейти к нам.)

На второй день я спросил Омэли: «Вы всегда вникаете во все детали после встречи сотрудника управления с русскими?»

Он улыбнулся, как бы говоря, что только такой идиот, как я, мог задать подобный вопрос. У меня было такое чувство, точно я сижу в кресле у зубного врача.

На третий день Ховард Хант пригласил меня в свой любимый ресторан «Эль Агила» на обед. Кислятина, сообщил он, вне себя из-за неточностей в досье Бориса. Они очень огорчились, получив мой отчет, где было сказано, что ему тридцать семь лет, — это же ставит под вопрос достоверность их досье о советском персонале. Теперь предстояло выяснить: является ли наш Борис тем, на кого у них досье, или кем-то другим?