Гении разведки - Николай Михайлович Долгополов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По своей вошедшей в традицию привычке подписал на глазах у всей разведки указ о назначении Примакова и, по словам очевидцев, разорвал бумагу, где значилась совсем другая фамилия. С того момента и до начала января 1996 года Евгений Максимович верой и правдой возглавлял СВР в качестве директора.
Когда в декабре 1995 года поползли упорные слухи о назначении Примакова министром иностранных дел вместо Андрея Козырева, мы с журналисткой Еленой Овчаренко не преминули осведомиться у академика-директора, с которым не раз встречались в его кабинете, правда ли это. На что получили довольно прямой ответ: «А почему вы думаете, что Смоленская площадь мне больше по душе, чем Ясенево?»
Но пришло время уходить. И на прощание Примаков произнес искреннее, не директорское, о том, что прирос к разведке и провел в ней свои лучшие четыре года и четыре месяца. Вырвалось и абсолютно откровенное: «Ухожу от вас не по своей воле».
В знак признания заслуг Примакова его имя выбито золотыми буквами на огромной мемориальной стене в здании СВР. Он — среди самых выдающихся советских, российских разведчиков. Портрет Евгения Максимовича висит на почетном месте. Он и ушел, и остался. Он стал совершенно своим, родным.
А его переезд 9 января 1996 года в мидовскую высотку обозначил, как впоследствии выяснилось, начало новой международной политики молодой России.
Царство «дяди Жени»
И тут отвлекусь на время, нырну — и вас приглашу — в собственное счастливое детство. Пусть подобные знакомства числятся под названием «я вас знал, а Вы (с заглавной буквы) меня — нет». Я учился в одном классе со знаменитым ныне киносценаристом и режиссером Александром Миндадзе. Дружили, да и сейчас дружим. Мы жили рядом, в самом центре Москвы. И наши знакомые между собой родители, уходя куда-то на премьеры или просмотры, «подкидывали» детишек друг другу.
Отец Саши Анатолий Борисович Гребнев, один из лучших сценаристов советского, российского кино, был душа-человек, его жена Галина Ноевна Миндадзе — литератор, переводчик — гостеприимной хозяйкой. Перебрались они из Тбилиси в московскую коммуналку, устраивали в большой комнате веселые и очень достойные застолья. Нас, маленьких, за стол к взрослым не сажали, кормили отдельно.
Но мы внимали рассказам таких разных, это понимание пришло позже, режиссеров, как Марлен Хуциев, Лев Кулиджанов и Юлий Карасик. Последний почему-то считал себя гением. Вместе с нами иногда оказывался и мальчик Сережа, сын кинокритика и секретаря Союза кинематографистов Александра Караганова. Но Сережу, ныне политолога Сергея Александровича, мы не слишком воспринимали. Был он на несколько лет моложе, что в юном возрасте чувствовалось.
Как же внимательно прислушивалась малышня к взрослым. Мы далеко не всё понимали. Какие-то уже снятые, законченные, но положенные на непонятную полку фильмы. Трудности съемок кино о молодежи. Попытки Анатолия Борисовича Гребнева экранизировать казавшуюся тогда спорной «Дикую собаку Динго» — что за странное собачье имя? И замыслы его «Июльского дождя», где мой друг Сашка снялся лет через пять в крошечной эпизодической, но запомнившейся мне роли: грянул дождик, и он характерным своим жестом мгновенно накрыл голову своей курткой. Обязательный успех картин с главным героем Владимиром Ильичом Лениным. Ничего кухонного, обывательски злобного, но много мне той порой неуловимого, непонятного. И как же было интересно вникать, пусть и не до конца, в эту закрытую, недоступную жизнь.
Но, и я помню это твердо, все тогдашние и будущие великие как-то смолкали, единодушно передавая пальму лидерства за столом позже других присоединявшемуся к компании человеку по имени «дядя Женя». Он появлялся, наверное, прямо с работы, всегда в казавшейся новенькой рубашке с обязательным галстуком. И незаметно бразды правления переходили от шумных людей искусства к нему, не так, как они, а точнее, в ту пору совсем никому не известному. Тут дело не в тостах и не здравицах. Часто обходились без вина. Но «дядя Женя», никем на роль тамады не назначавшийся, вел компанию, направлял разговоры, задавал тон. Слушали и невольно, подсознательно слушались его все — уже тогда заслуженные и вскоре народные. Он царствовал на фоне всего этого интеллектуального великолепия — «Женя», «дядя Женя», еще не Евгений Максимович и не Максимыч. Но уже такая умница, такой рассказчик и мастер не просто восточных, а тончайших тостов. Неудобно писать, но Примаков — приземистый, широкоплечий, вызывающе хорошо по тем небогатым временам одетый возвышался над всей этой элитой. Не слишком замечал ползающую вокруг ребятню, было не до нас. «Дядя Женя» говорил, ввергая настоящих и отлично улавливающих его мысли слушателей то в смех, то в некое уныние, а иногда даже в будящие коммуналку аплодисменты.
Мне было даже обидно: сложно разобраться в произносимом человеком в галстуке. Он брал, я это только теперь уразумел, на несколько интеллектуальных тонов выше. Слишком глубоко для нас, рвущихся к знаниям малолеток. Евгений Максимович Примаков был таким.
Где-то почти через полвека попал на закрытую, не для наших простых ушей, встречу министров иностранных дел перестроечной и российской эпохи. Не очень-то меня туда и приглашали. Дискуссия была сугубо внутренней, не официальной, не государственной, но важной. Один из министров попросил меня после окончания дебатов о них забыть, что я добросовестно выполнил.
А о чем забыть не могу, так это об абсолютном главенстве Евгения Максимовича Примакова. Никого не обижая, клянусь, он был так же выше остальных в выводах и суждениях, как тогда, много лет
