Стрижи - Фернандо Арамбуру
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ей еще предстояло отсидеть положенный срок, который в итоге был сокращен до трех с половиной лет; предстояло мучительное лечение от гепатита С и приведение в порядок зубов, оплаченное нами, затем поиск работы – как только будет преодолена наркозависимость при поддержке программы «Человек». Другим это удалось, пусть и после нескольких срывов, так почему исключать такую возможность для нее?
Мне не представилось случая – да я его и не искал – расспросить Маргариту про ее детство и юность, проведенные в семейном кругу. Поэтому я не знаю, как сама она видела то, о чем рассказывала Амалия, чью версию в общих чертах я сейчас изложу.
Маргарите было четыре года, когда ее мама вернулась из роддома на улице О’Доннелла с новорожденной девочкой. Та, что на первых порах напоминала розовую куклу, которая без проводов и батареек умела беспомощно попискивать и шевелиться, очень скоро превратилась в жестокую соперницу, как только дело касалось родительского внимания. Но в истории человечества так оно всегда и было. Период, когда хрупкое здоровье Амалии составляло главную заботу в семье, растянулся до ее подросткового возраста, что сказалось, понятное дело, на отношении к Маргарите – той с раннего возраста казалось, что до нее никому нет дела и ее мало любят, поэтому ей приходилось довольствоваться крохами ласки, остававшимися от сестры. «Дочка, – говорила ей мать, – ты крепкая, здоровая и можешь обойтись собственными силами, а вот Амалия… Бедная Амалия!» Отцу подобные проблемы психологического характера казались женскими глупостями, признаком слабости, кокетства и баловства.
– Ты тоже должна заботиться о сестре, – сказал он с упреком старшей дочери, повесив на девочку ответственность, которая в конце концов разрушила остатки ее уверенности в себе.
В ту ночь, когда после выпитого вина Амалия предалась печальным воспоминаниям, она без малейших сомнений утверждала, что Маргарита, почувствовав себя отодвинутой на второй план, получила неисцелимую рану. К этой эмоциональной травме позднее добавились раздоры и взаимное непонимание с родителями, что характерно для переходного возраста. Но в данном случае ситуацию осложняло и еще одно обстоятельство: в их семье царили до предела строгие порядки, и от Маргариты требовали слепого послушания, хотя в юные годы естественно желание скинуть с себя домашние оковы.
– Как мне кажется, Маргарита поступала во вред себе, лишь бы таким образом наказать меня и родителей. Она словно говорила: вот, смотрите, к чему привело ваше обращение со мной.
Но это предполагаемое наказание или месть никогда никакого эффекта не имели по той простой причине, что не могли исправить ситуацию, а уж тем более изменить прошлое; а еще потому, что на самом деле Маргарита, по твердому убеждению Амалии, сама себя ненавидела.
21.
Эту женщину, теперь программиста, воскресным летним днем 2005 года я везу на своей машине в аэропорт. Она покидает нашу страну, решив навсегда обосноваться в Цюрихе, где вскоре выйдет замуж за швейцарца (круглолицего и румяного, на одиннадцать лет старше ее, с которым они разговаривают по-английски) – он берет ее работать к себе на фирму. Эта женщина – моя свояченица Маргарита, и она по причинам, которые Амалия не смогла или не захотела мне объяснить, страстно пожелала, чтобы в аэропорт ее отвез именно я.
– Она что, не может взять такси?
– Знаешь, позвони ей сам и скажи, что отказываешься.
Я заехал за Маргаритой туда, куда велела Амалия.
Накануне вечером свояченица пригласила нас на прощальный ужин в шикарный ресторан. Но ни слова не сказала, что намерена утром использовать меня в качестве шофера. Я по-прежнему считаю Маргариту странной персоной, с которой меня связывают очень слабые узы некровного родства. Она красивая, яркая, элегантно одевается. Десять лет назад эта привлекательная дама, которая сейчас не курит и не берет в рот ни капли спиртного, принадлежала к отбросам общества, была дурно пахнущим ходячим скелетом, а потом сидела в тюрьме.
Мы здороваемся. Я чувствую приятный аромат духов. Готов поклясться, что она считает меня никчемным человеком.
Чемодан у нее безумно тяжелый.
– Наверняка мне придется платить за перевес.
Она отправляется жить за границу, не простившись с родителями, с которыми не разговаривает больше двух десятков лет. Она не может их простить, они не могут простить ее. Отец с матерью знают про ее планы от младшей дочери. Амалия запретила мне упоминать про них в присутствии Маргариты, а про Маргариту – в их присутствии.
Вклинившись в свободное место между двумя такси, я высаживаю ее перед терминалом-2. У нее достаточно времени – можно не спешить. Я извиняюсь, что не могу проводить ее с тяжелым чемоданом до стойки регистрации, так как мне негде припарковать машину. Она отвечает, что справится сама. И чемодан, снабженный колесиками, действительно легко скользит по асфальту. Я желаю ей удачи в новой стране. Маргарита делает несколько шагов в сторону входа в аэропорт – туфли на среднем каблуке, бежевый костюм. Она уже начинает полнеть, но еще сохраняет красивую линию талии и бедер. Тут Маргарита оборачивается и с улыбкой говорит:
– Сделай счастливой мою сестру, мажордом.
Я завожу мотор и еду домой. В такие часы по воскресеньям машин на дорогах совсем мало. У меня в салоне еще не рассеялся запах дорогих духов. Я слушаю по радио какие-то глупости про политику, и вдруг мое внимание привлекает белый конверт, прислоненный к спинке кресла рядом с водительским. Что-то личное? Одной рукой я сжимаю руль, другой достаю из конверта красный лист бумаги. Развернув его, вижу внутри купюру в две тысячи песет. Я не знаю, как с ними поступлю – то ли сохраню на память, то ли схожу завтра в банк и поменяю на евро. И до самого дома не могу выкинуть из головы грязный палец Маргариты, который она запускает в банку с джемом.
22.
У меня случился тогда плохой день, вот и все. Еще один из не такой уж короткой серии. Напряг в школе, недавний развод, необъяснимо большой счет за что-то, боязнь заболеть… В других обстоятельствах от подобного соединения повседневных неприятностей я бы расстроился, но в разумных пределах, а в тот раз они обрушили меня в мрачную яму. Говорю это не из жалости к себе. Клянусь, что о собственной персоне я мало переживаю. Скорее наоборот, нередко испытываю желание вообще перестать себя замечать и больше ничего о себе не знать; но потом прохожу мимо зеркала или мимо зеркальной витрины
