Народная Русь - Аполлон Коринфский

Благочестивый крещеный люд православный, живучи из века в век обок с пережитками языческого суеверия, отдал еще в стародавние годы все целебные, добрые травы под святое покровительство великомученику Пантелеймону, посвятившему свою жизнь бескорыстному врачеванию во имя Христово и пострадавшему за исповедание веры во времена императора Максимиана[92]. «Пантелей-целитель» считается Православною Церковью скорым помощником врачевателей. Народная Русь представляет его расхаживающим среди трав и собирающим на помогу страждущим-болящим целебные зелия. Богобоязненные старушки-лечейки не приступают к своему привычному делу без молитвы, обращенной к этому угоднику Божию. Немало молебнов о выздоровлении служится-поется по деревням-селам святому Пантелеймону. Двадцать седьмой июльский день, память Пантелея-целителя, — праздник всех лекарей-врачевателей. В старые годы этот праздник ознаменовывался в нашем народе многочисленными приношениями во храм Божий, к образу великомученика. Кто чем богат, — каждый нес от своего усердия: кто холстину, кто денег алтын, кто мерку жита, кто яиц пяток-десяток, — и все это собиралось причтом церковным в свою пользу. По большей части приношения были — от выздоровевших по молитве к заступнику врачующих и врачуемых.

Песня — этот живой отклик стихийного сердца народного — не обошла у нас молчанием как добрых, так и злых трав. Первые величает она «травушкой-муравушкою», «муравой духовитою», «травой шелковою» и другими ласковыми именами очестливыми. Ходят в русских песнях красны девушки, по травушкам похаживают, «чернобыль-траву заламывают», с подорожничком-травкой «такие речи поговаривают», а то и такую горькую жалобу на мила-дружка изливают, как: «Ты трава ль моя, ты шелковая, ты весной росла, летом выросла. Под осень травка засыхать стала, про мила дружка забывать стала. Мил сушил-крушил, сердце высушил, он и свел меня с ума-разума!». Иногда к траве обращается страдающая от измены чуткая женская душа, присутствие какой чувствуется хотя бы в следующей песне:

«Полынька, полынька,Травонъка горькая,Не я тя садила,Ее я сеяла.Сама ты, злодейка, уродилася,Уродилася,По зеленому садочку,Расстелилася,Заняла, злодейка,В саду местечко —Место доброеХлебородное!»…

Светит светел-месяц, — по дальнейшим словам песни, — озаряет дорожку милому: «в самый крайний дом, ко чужой жене». Отворяет чужая жена окошечко «помалешеньку», начинает речи с милым вести «потихошеньку» и т. д. Существуют и песни про «лютые коренья», про «лихия травы». Одна из них — про красную девицу, отравляющую неверного друга милого — повторяется в десятках разнопевов. Поется она и в Тульской, и в Тверской, и в Костромской губерниях. Записывалась и в Вологодской, и в Рязанской, и на старой Смоленщине. Слыхивали ее и в среднем (нижегородско-самарском) Поволжье. «Разгуляюсь я, младенька, в чистом поле далеко», — запевается один разнопев ее, — «я разрою сыру землю в темном лесе глубоко, накопаю зла-коренья и на реченьку пойду, я намою зло-коренье разбелешенько, иссушу я зло-коренье иссушехонько, истолку я зло-коренье размелькошенько»… И вот, — продолжается песня: «наварила зла-коренья, дружка в гости позвала: — Ты покушай, моя радость, стряпатинья моего!» — Угостивши любезнова, я спросила у него: — Каково, дружок любезный, у тебя на животе? — У меня на животе точно камешек лежить; ретиво мое сердечко во все стороны щемит!..» Песня кончается словами:

И скончался мой любезныйНа утряной на заре.Отвозила любезноваЯ на утряной заре;Отвозила любезноваВ чисто поле далеко,Я зарыла любезноваВ сыру землю глубоко»…

В одном разносказе сестра отравляет брата; в другом хотевшая свести со свету врага — «супостателя» девица-красавица невзначай «опоила дружка милаго» — который и завещает ей проводить его во поле чистое, схоронить при дороженьке, «в зголовах поставить колоколенку», а «во ногах — часовенку»… Иногда место погребения определяется точнее. «Ты положь-ка мое тело между трех больших дорог», — говорит отравленный: «между питерской, московской, между киевской большой…».

В народных пословицах, поговорках, прибаутках и присловиях трава является воплощением чего-то ненадежного. «Держись за землю», — изрекла тысячелетняя мудрость народа-пахаря, — «трава обманет!» Видит краснослов-простота обок с собою живущих ложью и ото лжи погибающих людей, — «Худая трава из поля вон!» — срывается у него с языка. «Худая молва — злая трава, а траву и скосить можно!» — утешает он порою, слыша облыжное слово. «Отвяжись, худая трава!» — выкрикивает обиженный обидчику, или немилая жена — мужу постылому, «Где трава росла — там и будет!» — приговаривает посельщина о неотступном человеке, навязавшемся к кому-либо на шею.

Всякие травы знают опытные ведуны-знахари, но — по словам народа — «Нет таких трав, чтобы узнать чужой нрав!» Слышит бедняк-горюн обещание помоги, а в душе-то у него невольно пробуждается вещее слово прозорливой старины: «Пока травка подрастет, много воды утечет!» О самонадеянной, любящей похвастаться молодежи народ отзывается коротко, но ясно: «Зелена трава!» («Молодо — зелено!» — по иному разносказу). «Всякая могила травой порастет!» — в раздумье повторяет народная Русь, иносказательно напоминая о том, что все в этом бренном мире — тлен и суета, все рано или поздно становится жертвою забвения — и злое, и доброе.

LIX

Богатство и бедность

Богатство, по народному определению, прежде всего — благословение Божие; бедность — воплощение лихой беды-напасти. О этом явно свидетельствует и само словопроизводство, вполне согласующееся с бесхитростной мудростью народа-пахаря. Бог, — гласит «Лексикон славенорусский, составленный всечестным отцом Кир Памвою Берындою» (в XVII стол.), — «всебогатый, всех обагачующий (по любомудрцех внешних — ум, по богословцех же — дух)». Потому-то со словом богатство и связывается представление о богоданной силе, а со словом бедность — убожество и горе.

В зеркале простонародного слова и богатство, и бедность отразились во всей своей яркости и разносторонности, зачастую даже как бы противоречащих прямому их определению. Что слово — то картина, что присловье — то новый образ. «Не тот человек в богатстве, что в нищете!» — красной нитью проходит мысль через все эти картины-образы, созданные могучею русскою речью, окрыленной творческим воображением. Но и богатство не ко всякому человеку одинаково подходит: к одному так, к другому — этак. «Не с богатством жить — с человеком!» — вылетело из народной стихийной души крылатое слово, подсказанное чутким сердцем прозорливца-народа, сознающегося, что хотя в довольстве-сытости и пригляднее живется, но «не в деньгах счастье», а в добром согласии. «Богатство — вода, пришла и ушла!» — нашептывает народу-сказателю долголетний опыт старых, перешедших поле жизни людей. «Глупому сыну не в помощь богатство!», «Ни конь без узды, ни богатство — без ума!» — продолжает он свой умудренный веками наследственной передачи от поколений к поколениям сказ; но тут же, не смущаясь, готов повторить и такие поговорки совершенно противоречивого свойства, как, например, «Богатство — ума даст!», «Богатый — ума купит; убогий и свой подал бы, да ни ломаного гроша не дадут!» и т. д.

Бедность, по меткому слову свыкшегося с ней пахаря, не только плачет, но и «скачет, пляшет, песенки поет». Не иначе, как она же — и в горе не горюющая — сложила про богатства такие крылатые слова красные, как: «Богатым быть трудно, а сытым немудрено!», «В аду не быть — богатства не нажить!», «Мужик богатый — что бык рогатый!», «У богатого черт детей качает!», «Богачу черт деньги копит!», «Богатому не спится, все вора боится!», «Голенький (бедненький) ох, а за голеньким Бог!» и т. п. Множество поговорок-пословиц и прибауток обрисовывает бедность не в таком сумрачном-угрюмом виде, какою она кажется, а у богатства поубавляет ярких красок, какими оно ласкает-манит каждый случайно брошенный в его сторону взгляд. Так, хотя и говорит народ наш, что «Богатому житье, а бедному — вытье», но обок с этим приговаривает, самого-себя оговариваючи: «Кто тороват — тот не богат!», «На что мне богатого, подай тороватого (Не проси у богатого, проси у тороватого! — по иному разносказу)!», «Не богатый кормит — тороватый!», «Не силен — не берись, не богат — не сердись!», «У богатого богатины пива-меду много, да с камнем бы в воду!», «Богатичи, что голубые кони, — редко удаются!»

Не зарится русский мужик-простота, в поте лица — по завету Божию — вкушающий насущный хлеб свой, на чужой достаток. «Земля-матушка — богатительница наша!» — говорит он: «Глядючи на людей, богат не будешь!», «Не на богатство шлись, а на Бога!», «С богатства брюхо пучит, да душу плющит!», «Не от скудности скупость — от богачества!» Сторонится богач от бедняка убогого, а тот и сам не станет набиваться на свойство-кумовство с ним, если только не поддастся зависти — этому одному из семи смертных грехов. «Богатый бедному не брат!» — гласит его смиренно мудрыми устами красноречивая многовековая жизнь. «Бедному — везде бедно!» — изрекает она, но тотчас же не прочь и подсластить свое горькое, что полынь-трава, слово присловием — вроде: «Бедно живет, да по-Божьи!», «Что беднее — то щедрее!», «Бедность — не порок!» «Беден один бес, а у человека нет такой беды, которая была бы на век!», «Куда богатого конь везет, туда бедняка Бог несет!» и т. п. Тяжкою судьбою подсказана русскому народу поговорка — «Никто того не ведает, где нищий обедает!», но и века нужды настолько не сломили его богатырски выносливого духа, что он — с полным сознанием своей силы — повторяет старую молвь, сложившуюся в былые времена: «Не крушит беднота, крушит — лихота!», «Из нужды труд да пот вызволят!», «Нужда потом уходит!», «Что за нужда, коли в руках сила есть!», «Рабочий человек нужду с плеч стряхнет, как работать зачнет!», «Размахнись, рука, — берегись нужда!», «Был бы хлеб да вода — молодецкая еда, и нужды как не бывало!» и т. д.