Народная Русь - Аполлон Коринфский

Проехал молодой боярский сын три заставы крепкие, до четвертой доехал — видит: стоит бел-полотняный шатер, а в том шатре опочив держит матерой казак Илья-Муромец. Не знал про это Дюк, подъехал — вызывает спящего на бой; но — как вышел из шатра седой богатырь, — упал Степанович к ногам старого — со словами: «Да одно у нас на небеси-де солнце красное, да один на Руси-де могуч богатырь, да старой-де казак Илья-Муромец!» Полюбились очестливые Дюковы слова Илье, — отпустил он его в Киев-град, обещал свою помогу во всякой нужде-беде. Приехал в стольный град молодой боярский сын, оставил коня («неприкована его да непривязана») перед палатами княжескими, а сам пошел прямо «во высок терем». Вошел, перекрестился, отвесил поклон на все стороны, спрашивает сидящих перед ним бояр: «Да где у вас солнышко Владимир князь?» отвечают ему, что пошел-де он к заутрене. Отправляется и Дюк «во Божью церковь», вошел — встал подле князя Владимира. Заприметил заезжего добра-молодца княжий соколиный взор: «Да скажись-ко, удалый дородний добрый молодец! Ты коей орды да коей земли, тебя как молодца зовут по имени?» Ответ держит князю боярский сын — честь-честью. На новый вопрос Владимира — «Да давно ли ты из города из Галича?» — говорит Дюк по правде-истине, что стоял-де он вечерню в родном городе, а к заутрене поспел в Киев-град. Полюбопытствовал князь, — дороги ли кони в Галиче? — Разная цена: есть и по рублю, и по два, и по cry, и «по два, и по пяти-де сот», — отвечает Степанович: «да своему-де я добру коню цены не знай»… Опрашивает Владимир всех князей-бояр, далеко ли от Киева от Галича, и слышит, что — не ближний путь: «окольней дорогой на шесть месяцев, да и прямой-то дорогой — на три месяца». Кивают бояре головою на Дюка Степановича, говорят, что, должно быть, это — не боярский сын из Галича, а «мужичонко-засельщина», — жил-де он у купца-гостя да и украл у него платье цветное, да и коня-де угнал у какого ни на есть боярина, приехал-де Киев — «над тобой-то, князем, надсмехается, да над нами, боярами, пролыгается»…

Отошла заутреня, вышли все из храма Божия, видят: вокруг Дюкова добра коня толпа собралась толкучая, все дивуются на лошадь богатырскую да на снаряды молодецкие. Поехал князь с боярами на своих конях ко двору княженецкому; едет с ним и Дюк, а сам глядит обапол, головою покачивает: все-то в Киеве ему кажется и неприглядно, и бедным-бедно. «Да у Владимира все а не по-нашему!» — говорит он: «Как у нас во городе во Галиче, де у моей-то сударыни у матушки, да мощены-де были мосты все дубовы, сверху сланы-де да сукна багрецовыя. Наперед-де пойдут у нас лопатники, за лопатника- ми пойдут и метельщики, очищают дорогу сукна стланаго. А твои мосты, сударь, неровные, неровные мосты да все сосновые!..» И на широком дворе княжеском ничто не пришлось по нраву боярскому сыну из Галича: «Да (говорит он) хороша была слава на Владимира, да у Владимира все да не по-нашему!.. Как у нас-то во городе во Галиче, да у моей сударыни у матушки, на дворе стояли столбы все серебряны, да продернуты кольца позолочены, разставлена сыта медвяная, да насыпано пшены-то белоярые, да е что добрым коням пить, есть, кушать, а у тебя, Владимир, того-де не случилосе!» И в высоком тереме, за столами белодубовыми, не пришлась заезжему богатырю по вкусу чара зелена-вина, — показалась ему она («веселие Руси») горькою — после сладких-дорогих заморских вин, которые пивал он на пирах у родимой матушки. Калачи крупичатые Дюку тоже не показались сладкими. И вошел в задор, принялся бахвалиться своим дородством-богачеством молодой боярский сын. — «Да свет государь ты Владимир князь! Да когда правдой детина похваляется, так пусть ударит со мной о велик заклад!» — возговорил богатырь Чурило: «Щапить-басить по три года по стольному городу по Киеву, надевать платья на раз, на другой не перенашивать!» Принял Дюк «велик заклад», предложенный прославленным щеголем-своевольником. Поставили «порок» (условие): «который из их а не перещапит (не перещеголяет), взята с того пятьсот рублей». Разоделся щеголь Чурило всему Киеву на диво: «обул сапожки-ты зелен сафьян, носы — шило, а пята — востра, под пяту хоть соловей лети, а кругом пяты хоть яйца кати. Да надел он шубку-ту купеческую, да во пуговках литы добры молодцы, да во петельках шиты красны девицы, да наложил он шапку черну мурманку, да ушисту-пушисту и завесисту»… Идет вдоль по стольному городу Пленкович, — на него красны девушки не налюбуются, молодые молодушки не насмотрятся: куда-де супротив него Дюку Степановичу! А тот — «не снаряден» шел, не наряден, да одни каменья-«яфонты», вплетенные в его «лапотки семи шелков», стоят «города всего Киева, опришно Знаменья Богородицы да оп-ришно прочих святителей». Не щегольская, а простая расхожая шуба на плечах у галицкого сына боярского, да — «во пуговках литы люты звери, да во петельках шиты люты змеи». Вспомнил Дюк про матушкино благословеньице, — недаром-де оно, святое, со дна моря подымает! — вынул из-за пояса плетоньку шелковую, да и стегнул по своим пуговкам — заревели-зарычали они что звери лютые; провел плетонькой по петелькам — зашипели змеями подколодными. «Да от того-де реву ото зверинаго, и от того-де свисту от змеинаго, да в Киеви старой и малой на земле лежит». Перещапил киевского щеголя галицкий боярский сын; получив пятьсот рублей, купил он на все деньги зелена вина, перепоил допьяна всю киевскую голь кабацкую. Пошла слава про щедрость богатого богатыря по всему Киеву. А Чу-риле пуще прежнего стало «зазорно», не унимается Пленкович: подбивает князя Владимира послать «во Волынь-землю» соглядатаев — «переписчиков» — проверил на деле похвалу Дюкову. Согласился Красно Солнышко, отправляет Добрыню Никитича «во славной в Галич-град, житья его богачества описывать».

Приехал могучий киевский богатырь «во Волынь-землю», нашел перво-наперво три высоких терема красоты-высоты неописанной, зашел в один — видит: сидит в нем «жена стара матера, мало-де шелку, вся в золоте». Принял ее «переписчик» володимеров за Дюкову родимую матушку, поклонился ей очестливо, говорит — что привез ей от сына челобитие. «А я не Дюкова здесь а есть ведь матушка, а Дюкова здесь я есть портомойница!» — ответила она Добры-не. Стало зазорно Никитичу, поехал он дальше, приехал во Галич-град, увидал и здесь три высоких терема. И в этих теремах сидит «жена стара матера, мало-де шелку, вся в золоте». И ей — те же, что и перед тем, поклоны с челобитием; опять ошибся Добрыня, — это была «Дюкова божатушка» (крестная). Дала она совет добрый Никитичу, как и где найти степанычеву родимую матушку. Послушался могучий богатырь, «отъезжал во чисто поле, просыпал Добрыня ночку темную, на утро приехал во Галич-град, да стал на дорогу прешпехтивую, где-ка стланы сукна багрецовыя». Как и похвалялся-говорил Дюк Степанович, на киевскую простоту глядючи, — «наперед пошли тут лопатники, за лопатниками пошли метельщики, да очищают дорогу сукна стланаго». — Шла-прошла по дорожке родимая матушка удалого сына боярского. Поклонился ей Добрыня Никитич до сырой земли. Отозвалась ласково на привет добрая боярыня, позвала его с собою в церковь Божию, а оттуда в свой терем, — начала «поить кормить, много чествовать». Попил-поел Добрыня, встал из-за стола из-за дубового: «Да государыня ты, Дюкова матушка, да я ведь приехал на тебя смотреть, житья твоего богатства описывать!» Повела старуха гостя в погреба темные, отворила их, — диву дался посланец княжий, живучи на свете, никогда он такого богатства и во сне не видывал. «Да нам с города из Киева да везти бумаги на шести возах, да чернил-то везти на трех возах, да описывать Дюково богатство, да не описать будет!» — повез Никитич ярлык скорописчатый ласковому князю Владимиру.

Вернулся в Киев богатырь, положил свой ярлык перед Красным-Солнышком, а сам принялся речь вести про все виденное. Но и тут не взял угомон задорного Чурилу: вызывает он Дюка Степановича биться с ним о новый велик-заклад: «скакать на добрых коней за матушку Почай-реку и назад на добрых конях отскакивать». И вот — «ударились они о своих о буйных головах: который из их не перескочит, так у того молодца голова срубить». Осрамился перед Степановичем Пленкович. И уже выдернул Дюк саблю, хотел рубить щеголю-нахальщику голову, да вступились князь со княгинею: «Удалый, дородний добрый молодец! Не руби ты Чурилу буйной головы, да спусти ты Чурила на свою волю!» Внял просьбе заезжий богатырь, — «пинал» он своего соперника, «правой ногой», а сам — Дюк — приговаривает: «Ай де ты Чурило сухоногие, да поди щапи с девками да с бабами, а не с нами, с добрыми молодцами!» Князю с княгинею от Степановича низкий поклон; прощается боярский сын с ласковыми хозяевами Киева, ведет прощальное словцо и к киевлянам: «Да простите вы, бояра все киевски, все мужики огородники! Да вспоминайте вы Дюка веки на веки!» С тем словом и уехал он «во свой Галич-град, ко своей-то родимой сударыни, да стал жить-быть, век коротати», — кончается былинный сказ, посвященный прославлению богатства зарубежного. Диву давались киевляне — «мужики-огородники», — на Дюково богатство глядючи; но не перещапить бы и ему того, чем богатым слыл с незапамятной поры народ русский, не гонящийся за шелками-бархатами, каменьями-«яфонтами», а крепкий-сильный своею нерушимой связью с Матерью-Сырой-Землею. Счастлив Дюк, что пришлось ему вступить в состязание с Чурилой — бабьим перелестником. А что сталось бы, если б судьба поставила его грудь с грудью с Микулой Селяниновичем, до сих пор крестьянствующим на Святой Руси — в лице поздних потомков своих правнуков, все богатство которых составляют хлеб насущный, конь-пахарь да полоса-полосынька!.. Того и гляди, в сравнении с этим вековечным богатством народа-пахаря свелось бы на бедность хваленое богачество.