Собрание Сочинений. Том 2. Произведения 1942-1969 годов. - Хорхе Луис Борхес

class="a">{755}, что кровью изошел

и рухнул, ослеплен и скошен смертью,

в последней тьме у безымянных вод, —

я упаду. Теперь уже недолго.

Потемки, обступающие топь,

следят за мной и ждут. Слышны подковы

свирепой смерти, выславшей вдогонку

ухмылки, дротики и верховых.

Я, думавший прожить совсем иначе,

среди параграфов, статей и книг,

скончаюсь в жиже под открытым небом.

И все-таки я втайне торжествую,

как никогда: я наконец обрел

свою судьбу на этом континенте.

Сюда, где тлеет гибельный закат,

я шел головоломным лабиринтом,

который ткался день за днем со дня

рождения. И вот передо мною

пережитого сокровенный ключ,

удел Франсиско де Лаприды,

буква, которой не хватало, образец,

назначенный мне Богом изначально.

И с этим ликом, новым и заветным,

навек сливаюсь, глядя в небо.

Круг замкнулся. Я спокоен. Будь что будет.

Вот зачернели дротики напавших

на свежий след. Сжимаются в кольцо

ухмылки смерти, крупы, верховые,

разметанные гривы… Вот он, первый

удар железа, распоровший грудь,

наваха, увязающая в горле.

1943

О ЧЕТВЕРТОЙ СТИХИИ{756}

Бог, стиснутый потомком коварного Атрея

На нелюдимом взморье, полуднем прокаленном,

Пантерой обращался, львом, деревом, драконом

И, наконец, водою. Вода сродни Протею.

Она — в высокой сини бегущий клок белесый,

Над сплюснутым предместьем закат в пол-окоема,

Ледовые воронки смертельного Мальштрема

И о тебе, ушедшей, беспомощные слезы.

В ней черпали начало в мифические лета

Огонь-всеразрушитель с Землею-роженицей

И боги дня и ночи, кануна и границы.

(Так думали Сенека и Фалес из Милета.)

И валуны и волны, крушащие железный

Корабль, — всего лишь крохи из множества анафор;

А время, что разит нас, дабы уйти безвестно, —

Один пример из тысяч твоих, вода, метафор.

Под гиблыми ветрами и штормовою тучей

Ты — лабиринт, в чьих глубях без выхода и входа

Улисс в тоске по дому плутает год от года,

Минуя злую гибель и ненадежный случай.

Ты блещешь беспощадной арабскою чеканкой,

Как сон, скрывая чудищ под кротостью своею.

Тебя столетья славят, сокровищ не жалея,

И бег твой носит имя Евфрата или Ганга.

(Ганг очищает грешных водой своей святою,

Поскольку же теченье смешало океаны,

А суша влагоносна, то, право, нет обмана

В том, что любой живущий омыт его водою.)

Де Куинси как-то видел{757}, сойдя в свой мир бредовый:

Тебя мостили лица несчетных поколений;

Державам и народам несла ты утоленье,

В тебе омыт отец мой, как прежде — плоть Христова.

Молю, вода: пусть эти рассеянные звенья

Ненужных слов послужат мне тайною порукой,

Что Борхеса однажды припомнишь ты как друга

И освежишь мне губы в последнее мгновенье.

МАЛОМУ ПОЭТУ ИЗ ГРЕЧЕСКОЙ АНТОЛОГИИ

Где след этих дней,

которые принадлежали тебе, сплетались

из бед и удач и были твоей вселенной?

Все они смыты мерной рекой времен, и теперь ты — строка в указателе.

Другим даровали боги бессмертную славу,

эпитафии, бюсты, медали и скрупулезных биографов,

а о тебе, неприметный друг, известно одно:

что соловья ты заслушался на закате.

Во тьме среди асфоделей твоя обделенная тень,

наверное, укоряет богов за скупость.

Но дни — это паутина банальнейших пустяков,

и разве не лучше остаться самой золой,

из которой слагается забвенье?

На других направили боги

луч беспощадной славы,

проникающий в недра, не упуская ни щели,

славы, которая сушит розу своей любовью, —

с тобой, собрат, они обошлись милосердней.

В самозабвенье заката, который не сменится ночью,

поет и поет тебе соловей Феокрита.

СТРАНИЦА ПАМЯТИ ПОЛКОВНИКА СУАРЕСА, ПОБЕДИТЕЛЯ ПРИ ХУНИНЕ

Что такое нужда, изгнанье,

унижения старости, ширящаяся тень

диктатора над страной, особняк за Верхней заставой,

проданный братьями в годы войны, бесцельные день за днем

(сначала их хочешь забыть, а потом и впрямь забываешь) —

перед той твоей высшей минутой, верхом в седле,

в открытой взгляду степи, как на сцене перед веками,

как будто амфитеатр хребтов тебя обступил веками!

Что такое бегущее время, если в нем

был единственный вечер полноты и самозабвенья!

Он сражался в своей Америке тринадцать лет, под конец

оказавшись в Восточной Республике, в поле у Рио-Негро.

Закатной порой он, скорей всего, вспоминал,

что и для него однажды раскрылась роза:

алый бой под Хунином, тот бесконечный миг,

когда пики сошлись, приказ, открывший сраженье,

первый разгром и среди грохотанья битвы

(оглушившей его, совсем как его парней) —

собственный крик, поднимающий перуанцев,

блеск и натиск и неумолимость атаки,

взвихренный лабиринт полков,

схватка пик без единого выстрела,

испанец, раскроенный пополам,

победа, счастье, усталость, отяжелевшие веки

и брошенные умирать в болоте,

и Боливар с какими-то историческими словами,

и солнце, уже на закате, и первородный вкус воды и вина,

и труп без лица, дочиста стертого схваткой…

Его внук ставит в строчку эти слова и слышит

тихий голос из древних глубин своей крови:

— Что такое бой под Хунином — лишь славное воспоминанье,

дата, которую учат к зачету или выводят на карте?

Бой бесконечен и обойдется без помпы

живописных полков и военных труб:

Хунин — это двое в кафе, проклинающих тиранию,

и неизвестный, гибнущий в каземате.

1953

Мф, XXV, 30{758}

Мост над платформой Дня Конституции, Под ногами —

лязг поездов, ткущих