Собрание Сочинений. Том 2. Произведения 1942-1969 годов. - Хорхе Луис Борхес

class="v">Слоном, чертящим небо на закате;

Магнит-гора, чье пылкое объятье

Таит в себе погибель каравеллам;

Земля, стоящая на холке бычьей,

А бык — на рыбе; тайные реченья,

Скрывающие силу превращенья

Скалы — в пещеру с золотой добычей, —

Народам снились, что, сродни потопу,

Прошли по стольким городам и странам,

И сон, который виделся тюрбанам,

Верней клинков завоевал Европу,

И Ариост, над чьей любой страницей

Неспешными и праздными часами

Позабывались, грезя чудесами,

Стал сном, который никому не снится.

Застывший у черты исчезновенья,

С Востоком рядом — попросту словесность,

Он сон, который снится сну. (Известность —

Одна из разновидностей забвенья.)

Вечерний луч, тусклей на излете,

Касается покинутого тома,

И беглый свет скользит по золотому

Тисненью на ненужном переплете.

Безгласный том плывет по запустенью

Библиотеки через тьму ночную,

Столетье за столетием минуя

И мой удел, мелькнувший как виденье.

К НАЧАЛУ ЗАНЯТИЙ АНГЛОСАКСОНСКИМ ЯЗЫКОМ{732}

Спустя пятьдесят поколений

(пропастей, отведенных временем человеку)

на берегу далекой большой реки,

неизвестной драконам викингов,

я воскрешаю шершавые, неподатливые слова,

которые (некогда ртом, а сегодня — прахом)

складывал во времена Мерсии или Нортумбрии{733},

прежде чем стать Хейзлемом{734} или Борхесом.

В субботу мы прочитали, что Юлий Цезарь

первым из ромбуржцев{735} прибыл подмять Британию;

значит, и гроздья еще не созреют, как я услышу

того соловья из загадки{736}

и плач двенадцати воинов{737} над погребенным вождем.

Версиями позднейших английских или немецких

слов, знаками знаков мне кажутся эти слова,

а ведь в каждом из них был образ,

и человек призывал их во славу меча и моря;

завтра они возвратятся к жизни

и fyr будет означать не fire[440], а удел

прирученного и многоликого бога,

чей вид повергает нас в первобытный трепет.

Благословен лабиринт

бесконечных причин и следствий,

что на пути к тому зеркалу,

где никого не увижу или увижу другого,

мне даровал созерцать

зарю языка.

АДРОГЕ{738}

Кого теперь встревожит, как когда-то,

Что потеряюсь, забредя в глухие

Куртины, где для праздного заката

И неискоренимой ностальгии

Возводят кров незримый дрозд на ветке,

Колдующий над песнею старинной,

Круговорот струи, мираж беседки,

Виденья статуй и фантом руины?

На черном черный (знаю) в запустенье

Пустой каретник проступает, сдвинув

Границы мира пыли и жасминов,

Что помнит об Эррере{739} и Верлене.

От эвкалиптов по ночным террасам

Плывет целебный аромат былого —

Тот аромат, что вне уловок слова

И времени зовем домашним часом.

Ищу и нахожу свой долгожданный

Порог. Все тот же дом под черепицей

Рисуется, и так же из-под крана

Вода на плитки дворика сочится.

А в зоркой тьме строения пустого

Спят за дверьми сновиденные тени —

Хозяева нетронутых владений

Утраченного и пережитого.

Я знаю в этих призрачных пределах

Любую мелочь: блестки на граненом

И выгоревшем камне, повторенном

В зеркальных анфиладах помутнелых,

И стиснутое в медной пасти львиной

Кольцо, и разноцветные кристаллы

Веранды той, что в детстве открывала

Два мира мне — зеленый и карминный.

Ни бедам, ни смертям не подначальны,

Хранят свое былое эти тени,

Но все они, как всё вокруг, реальны

Лишь в памяти — в четвертом измеренье.

Там, только там от времени закляты

Сады и дворики. Пережитое

Их обвело магической чертою,

В одно связав рассветы и закаты.

Кто б смог нарушить хоть в одной детали

Строй этой жалкой и бесценной прозы,

Уже недосягаемой, как розы,

Которые в Эдеме расцветали?

И память об оставшемся за гранью

Домашнем крове я несу как бремя,

Не понимая, что такое время,

Хоть сам я — время, кровь и умиранье.

ИСКУССТВО ПОЭЗИИ{740}

Глядеться в реки — времена и воды —

И вспоминать, что времена как реки{741},

Знать, что и мы пройдем, как эти реки,

И наши лица минут, словно воды.

И видеть в бодрствованье — сновиденье,

Когда нам снится, что не спим, а в смерти —

Подобье нашей еженощной смерти,

Которая зовется «сновиденье».

Считать, что каждый день и год — лишь символ,

Скрывающий другие дни и годы,

И обращать мучительные годы

В строй музыки — звучание и символ.

Провидеть в смерти сон, в тонах заката

Печаль и золото — удел искусства,

Бессмертный и ничтожный. Суть искусства —

Извечный круг рассвета и заката.

По вечерам порою чьи-то лица

Мы смутно различаем в Зазеркалье.

Поэзия и есть то Зазеркалье,

В котором проступают наши лица.

Улисс, увидев после всех диковин,

Как зеленеет скромная Итака,

Расплакался. Поэзия — Итака

Зеленой вечности, а не диковин.

Она похожа на поток бескрайний,

Что мчит, недвижен, — зеркало того же

Эфесца ненадежного, того же

И нового{742}, словно поток бескрайний.

МУЗЕЙ

О СТРОГОЙ НАУКЕ{743}

…Искусство Картографии достигло у них в Империи такого совершенства, что Карта одной-единственной Провинции занимала целый Город, а карта Империи — целую Провинцию. Со временем эти Несоразмерные Карты нашли неудовлетворительными, и Коллегия Картографов создала Карту Империи, которая была форматом