Собрание Сочинений. Том 2. Произведения 1942-1969 годов. - Хорхе Луис Борхес

Окинул взглядом от приморской кромки

Белесый дол под черными хребтами

В тот первый час, когда Господь потемки

Не расцветил несчетными цветами.

Сакс был упорен. Над крутым уделом

Трудились плуг и весла, меч и сети.

И убивать привыкли руки эти,

И руны высекать резцом умелым.

Из края топей он пришел на земли,

Где волны сыплют пенными клоками,

И Рок, как небо, тяжкий свод подъемля,

Висел над ним и над его богами,

Насупленными Одином и Тором,

Которых он с толпою соплеменных

Сам украшал и жертвовал которым

Пернатых и собак, коней и пленных.

И в память павших или к чести мужа

Под стать клинку чеканя выраженья,

Он встречею героев звал сраженье

И встречей наконечников к тому же.

Вот мир его — мир колдовского моря,

Простор для королей, волков и мрака

Неумолимого, обитель страха

Священного, что ждет в сосновом боре.

Скупой словарь был прочного закала,

Шекспировскую музыку  и пламя

Через века питая именами

Огня и влаги, краски и металла,

Войны и жажды, голода и славы,

Сна, горя, смерти и всего иного;

Его потомок заложил основы

Основ Британской будущей державы.

ГОЛЕМ{765}

Когда и впрямь (как знаем из «Кратила»{766})

Прообраз вещи — наименованье,

То роза спит уже в ее названье,

Как в слове «Нил» струятся воды Нила.

Но имя есть, чьим гласным и согласным

Доверено быть тайнописью Бога,

И мощь Его покоится глубоко

В том начертанье — точном и ужасном.

Адам и звезды знали в кущах рая

То имя, что разъел налетом ржави

Грех (по ученью Каббалы), из яви

И памяти людей его стирая.

Но мир живет уловками людскими

С их простодушьем. И народ Завета,

Как знаем, даже заключенный в гетто,

Отыскивал развеянное имя.

И не о мучимых слепой гордыней

Прокрасться тенью в смутные анналы —

История вовек не забывала

О Старой Праге и ее раввине.

Желая знать скрываемое Богом,

Он занялся бессменным испытаньем

Букв и, приглядываясь к сочетаньям,

Сложил то Имя, бывшее Чертогом,

Ключами и Вратами — всем на свете,

Шепча его над куклой бессловесной,

Что сотворил, дабы открыть ей бездны

Письмен, Просторов и Тысячелетий.

А созданный глядел на окруженье,

С трудом разъяв дремотные ресницы,

И не поняв, что под рукой теснится,

Неловко сделал первое движенье.

Но (как и всякий) он попался в сети

Слов, чтобы в них плутать все безысходней:

«Потом» и «Прежде», «Завтра» и «Сегодня»,

«Я», «Ты», «Налево», «Вправо», «Те» и «Эти».

(Создатель, повинуясь высшей власти,

Творенью своему дал имя «Голем»,

О чем правдиво повествует Шолем{767} —

Смотри параграф надлежащей части.)

Учитель, наставляя истукана:

«Вот это бечева, а это — ноги», —

Пришел к тому, что — поздно или рано —

Отродье оказалось в синагоге.

Ошибся ль мастер в написанье

Слова, Иль было так начертано от века,

Но силою наказа неземного

Остался нем питомец человека.

Двойник не человека, а собаки,

И не собаки, а безгласной вещи,

Он обращал свой взгляд нечеловечий

К учителю в священном полумраке.

И так был груб и дик обличьем Голем,

Что кот раввина{768} юркнул в безопасный

Укром. (О том коте не пишет Шолем,

Но я его сквозь годы вижу ясно.)

К Отцу вздымая руки исступленно,

Отцовской веры набожною тенью

Он клал в тупом, потешном восхищенье

Нижайшие восточные поклоны.

Творец с испугом и любовью разом

Смотрел. И проносилось у раввина:

«Как я сумел зачать такого сына,

Беспомощности обрекая разум?

Зачем к цепи, не знавшей о пределе,

Прибавил символ? Для чего беспечность

Дала мотку, чью нить расправит вечность,

Неведомые поводы и цели?»

В неверном свете храмины пустынной

Глядел на сына он в тоске глубокой…

О, если б нам проникнуть в чувства Бога,

Смотревшего на своего раввина!

1958

ТАНГО

Где вы теперь?{769} — о тех, кого не стало,

Печаль допытывается, как будто

Есть область мира, где одна минута

Вмещает все концы и все начала.

Где (вторю) те апостолы отваги,

Чьей удалью по тупикам окраин

И пригородов был когда-то спаян

Союз отчаянности и навахи?

Где смельчаки, чья эра миновала,

Кто в будни — сказкой, в эпос — эпизодом

Вошел, кто не гонялся за доходом

И в страсти не выхватывал кинжала?

Лишь миф — последний уголь в этой серой

Золе времен — еще напомнит въяве

Туманной розой о лихой ораве,

Грозе Корралес или Бальванеры{770}.

Где в переулках и углах за гранью

Земною караулит запустенье

Тот, кто прошел и кто остался тенью, —

Клинок Палермо, сумрачный Муранья?

Где роковой Иберра{771} (чьи щедроты

Церквам не позабыть), который брата

Убил за то, что было жертв у Ньято

Одною больше, и сравнял два счета?

Уходит мифология кинжалов.

Забвенье затуманивает лица.

Песнь о деяньях жухнет и пылится,

Став достоянием сыскных анналов.

Но есть другой костер, другая роза,

Чьи угли обжигают и поныне

Тех черт неутоленною