Собрание Сочинений. Том 2. Произведения 1942-1969 годов. - Хорхе Луис Борхес

гордыней

И тех ножей безмолвною угрозой.

Ножом врага или другою сталью —

Годами — вы повержены бесстрастно,

Но, ни годам, ни смерти не подвластны,

Пребудут в танго те, кто прахом стали.

Они теперь в мелодии, в беспечных

Аккордах несдающейся гитары,

Чьи струны из простой милонги старой

Ткут праздник доблестных и безупречных.

Кружатся львы и кони каруселей,

И видится обшарпанная дека

И пары, под Ароласа и Греко

Танцующие танго на панели

В миг, что заговорен от разрушенья

И высится скалой над пустотою,

Вне прошлого и будущего стоя

Свидетелем смертей и воскрешенья.

Свежо в аккордах все, что обветшало:

Двор и беседка в листьях винограда.

(За каждой настороженной оградой —

Засада из гитары и кинжала.)

Бесовство это, это исступленье

С губительными днями только крепло.

Сотворены из времени и пепла,

Мы уступаем беглой кантилене:

Она — лишь время. Ткется с нею вместе

Миражный мир, что будничного явней:

Неисполнимый сон о схватке давней

И нашей смерти в тупике предместья.

РОЗА И МИЛЬТОН

Из поколений роз, которых время

Не оградило от исчезновенья,

Пусть хоть одна не ведает забвенья,

Одна, не отличенная меж всеми

Минувшими вещами. Мне судьбою

Дано назвать никем не нареченный

Бутон, который Мильтон обреченный

В последний миг держал перед собою,

Не видя. Мраморная, золотая,

Кровавая, какой бы ни была ты, —

Оставь свой сад, беспамятством заклятый,

И в этих строках развернись, блистая

Всем многоцветьем или тьмой конца,

Как та, незримая в руке слепца.

ЧИТАТЕЛИ

Я думаю о желтом человеке,

Худом идальго с колдовской судьбою,

Который в вечном ожиданье боя

Так и не вышел из библиотеки{772}.

Вся хроника геройских похождений

С хитросплетеньем правды и обмана

Не автору приснилась, а Кихано,

Оставшись хроникою сновидений.

Таков и мой удел. Я знаю: что-то

Погребено частицей заповедной

В библиотеке давней и бесследной,

Где в детстве я прочел про Дон Кихота.

Листает мальчик долгие страницы,

И явь ему неведомая снится.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Забрезжил свет, и, путаясь в одежде,

Встаю от снов для будничного сна.

Из мелочей привычных ни одна

Не сдвинулась — настолько все, как прежде,

Что новый день сливается с былым,

Где так же носит племена и стаи,

Хрипит железо, воинства сметая,

И тот же Карфаген, и тот же Рим.

Опять лицо, что и не глядя знаю,

И голос, и тревога, и удел.

О, если б я, хоть умерев, сумел

Очнуться до конца, не вспоминая

Того, кто звался мной, рядясь в меня!

Быть позабытым с нынешнего дня!

ПЕРЕЖИВШЕМУ МОЛОДОСТЬ

Тебе известен ход земных трагедий

И действий распорядок неуклонный:

Клинок и пепел, будущность Дидоны,

И Велисариева горстка меди.

Зачем же в кованых стихах упрямо

Все ищешь ты сражений среди мрака,

Когда перед тобой семь пядей праха,

Скупая кровь и гибельная яма?

Вот зеркало, в чьем потайном колодце,

Как сон, и отразится, и сотрется

Однажды смертная твоя истома.

Уже предел твой близок: это стены,

Где длится вечер, беглый и бессменный,

И камни улицы, давно знакомой.

АЛЕКСАНДЕР СЕЛКИРК{773}

Мне снится, что кругом — все то же море,

Но тает сон, развеян перезвоном,

Который славит по лугам зеленым

Английские спасительные зори.

Пять лет я замирал перед безмерной

И нелюдимой вечностью пустыни.

Чье наваждение пытаюсь ныне

Представить в лицах, обходя таверны.

Господь вернул мне этот мир богатый,

Где есть засовы, зеркала и даты,

И я уже не тот, сменивший имя,

Кто взгляд стремил к морскому окоему.

Но как мне весть подать тому, другому,

Что я спасен и здесь, между своими?

«ОДИССЕЯ», ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Уже завершена суровой сталью

Возмездья долгожданная работа,

И наконечники копья и дрота

Гнилую кровь соперников достали.

Наперекор морям и их владыке

Улисс вернулся к берегам желанным —

Наперекор морям и ураганам

И богу брани в ярости и рыке.

Царица, успокоена любовью,

Уже, как раньше, делит изголовье

С царем, но где влачит судьбу земную

Тот, кто погожим днем и ночью темной

Бродил по миру, словно пес бездомный,

Никем себя прилюдно именуя?

САРМЬЕНТО

Ни мрамором, ни лавром он не скрыт.

Присяжным краснобаям не пригладить

Его корявой яви. Громких дат,

Достойных юбилеев и анналов,

Не хватит, чтобы в нем, ни с кем не схожем,

Убавить человека. Он не звук,

Подхваченный извилистой молвою,

Не символ, словно тот или другой,

Которым помыкают диктатуры.

Он — это он. Свидетель наших сроков,

Он видел возвышение и срам,

Свет Мая, ночь Хуана Мануэля{774},

И снова ночь, и потаенный труд

Над кропотливым будущим. Он — тот, кто

Сражается, любя и презирая.

Я знаю, он в сентябрьские утра{775},

Которых не забыть и не исчислить,

Был здесь, неукоснительной любовью

Пытаясь уберечь нас. День и ночь

Он в гуще толп, платящих за участье

(Нет, он не мертв!) поденною хулой

Или восторгом. Дальней перспективой

Преломлен, как магическим стеклом,

Три лика времени вместившим разом, —