Руина, Мазепа, Мазепинцы - Николай Костомаров

В это время пришло известие из Киева о кончине митрополита

Гедеона. Царский посланник знал, что гетман не любил

покойника, но Мазепа перед Борисом Михайловым, говоря о смерти

Гедеона, прослезился и начал расточать похвалы двум

скончавшимся тогда иерархам: митрополиту Гедеону и московскому

патриарху Иоакиму.

Уже прощаясь с гетманом, царский посланник дьяк Борис

Михайлов попросил назад подметное письмо, которое привозилось

гетману для показа. Дьяк объяснял, что это письмо нужно для

сыска воров в государевом приказе. Мазепа увидал недоверие к

себе, изменился в лице, выслал прочь бывших там и, оставшись

с Борисом Михайловым наедине, говорил: <Очень меня печалит

то, что во мне сомневаются! Иначе для чего бы это письмо брать

назад от меня? Зачем хотят хранить такие клеветы и сплетни

про меня? Из этого я догадываюсь, что письму этому верят и о

моей голове станут мыслить!>

Борис Михайлов уверял гетмана в неизменной к нему милости

обоих государей и объяснял, что подметное письмо требуется

обратно вовсе не ради какой-то осторожности от гетмана, а для

сыска воров.

Гетман позвал генерального писаря Кочубея и сказал: <Се ще

мене щепа в сердце влезла! Борис просит лист назад>. <Что с

441

ним будете делать? Разве в наказе у тебя написано, что взять его

назад?> - спросил посланца Кочубей.

<В наказе того писать не доводится, - сказал Борис

Михайлов, - а мне приказано словесно привезти назад письмо>.

Кочубей по приказу гетмана принес царскую грамоту, где

было сказано, чтобы верить Борису во всем, что у него в наказе

написано. Прочтена была грамота. Гетман произнес: <Видишь, ?

верить тому, что в наказе написано, а того, чтобы письмо назад

отдавать, - не написано, и потому нам отдать письма нельзя.

Такие письма подираются и сжигаются, а я, гетман, до их го-

сударского указа то письмо сохраню в целости для подлинного

свидетельства и сыска и учну до самой крайней ведомости

доискиваться, а тебе того письма не отдам>.

В. разговоре с Борисом Михайловым Мазепа сознавался, что

его многие не любят и считают поляком, способным изменить

царской державе. <Зазрят мне, - говорил он, - что я когда-то

в молодости был покоевым у прежнего польского короля

Яна-Казимира и что у меня в Польше есть сестреница (сестра). Оттого

чают у меня доброжелательство к польской стороне. Точно, меня

в молодых летах отец отправил ко двору Яна-Казимира, только

этого не следует мне ставить в подозрение. Лучше же было, что

я научался обращению с людьми вблизи королевской особы, а

не где-нибудь в корчмах, предаваясь всяким безобразиям. Хоть

и был я при польском короле, однако после, по моей прямой

совести, перешел на сю сторону Днепра и тут получил себе

милости и всякое добро, и дослужился до гетманского чина и с ним

до всякого довольства и почета у их царских величеств, а не у

польского короля. Теперь вот, по милости их царских1 величеств, я мало чем меньше польского короля. Чего же мне еще желать?

Прежние гетманы помышляли иначе и зато себе восприяли, а я

то имею непрестанно в своей памяти. А что моя сестра остается

в-Польше, так это потому, что она обжилась там и возвращаться

ей сюда незачем. Ведь и кроме меня, гетмана, у многих из наших

старшин есть сродники в Польше: у обозного Борковского, например, там родной брат… На них, однако, позора за то нет. И

меня подозревать не следует, будто я доброжелательствую более

польской стороне>.

<Я, - заметил Борис Михайлов, - о тебе таких речей не

слыхал, да и говорить никто не посмеет. Объяви, гетман, именно, кто о тебе такие речи говорил>.

<Я ведь говорил, - отвечал гетман, - об этом, только очи-

щаючи себя от подозрений, а не на довод против кого бы то ни

было, и объявлять о таких людях незачем. Вот только что

нехорошо: нынешние малороссийские люди ездят в Москву и живут

по столице в разных местах, а особого двора малороссийского не

442

имеют, по своей воле везде бродят из улицы в улицу, иные

покумились и посватались с вашими людми всяких чинов и от

них-то идут всякие поговоры и непристойные слова, и если на

Москве впредь учинится какое воровство или подметное письмо

явится, о том никакими способами розыскать будет невозможно.

Пусть бы великие государи изволили указать особый двор для

малороссиян, как уже было при царе Алексее Михайловиче>.

11 апреля гетман отправил Бориса Михайлова с большим

почетом, сам провожал его до кареты, а генеральные старшины, хоружие и асаул1 проводили его за пять верст от Батурина.

Попытка гетмана заманить Искрицкого, как говорил гетман

дьяку, не удалась. Посланный челядник добрался до имения

Искрицкого и подал ему письмо будто бы от Доморацкого. Но Ис-

крицкий смекнул хитрость и сказал: <А где Доморацкий? Знаем

мы вас, крашеные лисицы! Не будь мирного договора, знал бы

я куда деть тебя, листоношу!> И прогнан был челядник и вернулся

ни с чем.

Между тем в Польше появилось от Мазепы такое же загадочное

лицо, каким являлись из Польши в Малороссию к Мазепе

Доморацкий и Искрицкий. Это был человек среднего роста, тощий, бледнолицый, с клинообразною бородкой, с длинными усами, в

чернеческой2 одежде. С виду казалось ему лет около сорока. Он

называл себя иноком Соломоном. Он приезжал в Польшу два раза.

Первый раз в конце 1689 года; тогда он привез и подал польскому

королю в Жолкве письмо гетмана Мазепы, будто бы писанное во

время возвращения из похода к Перекопу и порученное этому

чернецу, бывшему в крымском походе с образом Всемилостивого

Спаса. В этом письме гетман жаловался на утеснения, терпимые

малороссиянами от Москвы, желал воссоединить снова Украину

с Речью Посполитою, обещал расположить к этому Козаков, просил королевской протекции и заявлял, что с ним в замысле

татары. Король не вполне поверил подлинности этого письма, задержал чернеца, отправил в Креховский монастырь недалеко от

Жолквы, а немного времени спустя приказал отпустить его и

выдать ему проезжий лист на обратный путь в Украину как

человеку, будто бы бродившему за собиранием милостыни. Весной

1690 года Соломон явился снова в Польше и направлялся прямо

в Варшаву. Не доезжая польской столицы, нанял он какого-то

студента и вместе с ним составил <воровские> письма к королю

1 Высшая военная и гражданская администрация, совет при гетмане -

генеральный обозный, генеральный судья, генеральный писарь, генеральный есаул (асаул), генеральный хорунжий (хоружий), генеральный под-

скарбий и генеральный бунчужный - считались выборными.

2 Монашеской.

443

и к коронному гетману будто от имени Мазепы с таким же, как

и в прежнем письме, желательством приязни и подданства

Польской Короне от войска запорожского и от всего малороссийского

народа. Студент, которого подговорил на это Соломон, прежде

служил <хлопцем> у какого-то итальянца, а потом учил детей у

хозяина того дома, куда пристал Соломон. После составления

фальшивого письма чернец остался пьянствовать в Солке, а студент

уехал вперед в Варшаву, явился к королю и донес об обмане.

Скоро вслед за студентом прибыл в Варшаву чернец Соломон и

подал королю письмо, будто бы от малороссийского гетмана, уже

переписанное набело. Но король был уже предупрежден, приказал

тотчас позвать студента и дать ему очную ставку с Соломоном.

Студент обличал плутовство черневыми отпусками письма, написанными его рукою. Присмотревшись в лицо чернецу, король

узнал в нем того самого, который уже приезжал к нему с подобным

письмом и представлялся в Жолкве в прошлом году. Соломон

сначала запирался и вывертывался; но когда ему пригрозили

пыткою, то сознался, что оба раза подавал королю от гетмана Мазепы

фальшивые письма и делал это самовольно, желая как-нибудь

поселить раздор и смятение. После того, когда Соломона

содержали под караулом, он, думая как-нибудь вывернуться, вымыслил

еще два письма от Мазепы - одно к королю, другое к Шумлян-

скому, в которых излагалось удивление, почему посланный чернец

Соломон не возвращается. Король на этот раз еще менее мог

поддаться обману после того, как этот чернец был уже уличен

студентом в составлении фальшивого письма. Припугнутый угрозами