Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Чувствовалось, что Шультхесс недолюбливает евреев, а ко мне, похоже, у него была особая «антипатия». Я был для него Евреем с большой буквы. Однако спустя некоторое время я узнал, что свое отношение к студентам, которые выглядели с его точки зрения слишком «по-еврейски», Шультхесс проявляет самыми разными способами и что я такой не один. Среди слушателей его лекций был Гриншпон, юноша из Полтавы, который приехал в Эрец-Исраэль через Галицию, работал учителем в поселении, а ныне учился в Бернском университете. Гриншпон был деликатен и скромен, мягкого нрава, с чистой душой, хорошим образованием и приятными манерами. Он втайне писал стихи (впрочем, несколько его стихотворений были опубликованы в журнале «ха-Шилоах» под ред. И. Бен-Давида) и много мечтал… И вот, когда Гриншпон хотел выступить на семинаре и тянул руку, Шультхесс почти всегда делал вид, что не замечает его. Гриншпон иногда довольно долго тянул руку, назло, а Шультхесс продолжал не замечать его. Однако надо признать, что «антипатия» Шультхесса к евреям была не единственной причиной трений между нами. Была еще одна причина, более личная. У меня с детства имелась «привычка» высказывать свое мнение по разным вопросам, в том числе и тогда, когда мое мнение не совпадало с мнением преподавателя. И тут уже не важен был предмет разногласий: шла ли речь о стиле писем-соболезнований римского консула, которые он посылал Цицерону, когда умерла его дочь Туллия (по мнению Шультхесса, эти письма для нас служили не более чем рутинным «упражнением», без какого-либо дополнительного смысла, а я осмелился рассматривать их как интересный литературный документ), шел ли спор о том, в котором часу Юлий Цезарь обедал у Цицерона, или высказывались общие мнения о текстах Цицерона. Строго говоря, я не всегда задавал вопросы и спорил с профессором именно на семинарах. По совету друзей я приходил к нему с вопросами после занятия. Поначалу мне нравилось к нему приходить, но затем возникло ощущение, что он воспринимает меня как надоеду, и я перестал его «донимать». Но и это ему не пришлось по душе.

В следующем учебном году наши отношения испортились окончательно. Мы занимались на семинарах Тацитом, читали «Анналы», главы о жизни Тиберия. В центре обсуждений, которые были немногочисленны и велись только по ходу чтения текста, стояла личность Тацита как писателя и как историка, и мы анализировали степень искренности его свидетельств и описаний. Меня несколько уязвили намеки Шультхесса, когда в своем вступлении про «великого историка» он упомянул слова Тацита о евреях, несмотря на то, что он старался облечь эти аллюзии в «научную» и «объективную» форму. Я, со своей стороны, старался доказать почти на каждом занятии, что заявление Тацита о том, что он пишет «без гнева и пристрастия», не что иное, как риторический прием, который должен был скрыть обратное: крайнюю степень пристрастности, пристрастности человека, знающего истину и собирающегося восстать против нее; этот факт я старался доказать на основе сверки дат в жизнеописании императора Тиберия и в обвинении Тиберия в отравлении Германика и в смерти двух других членов семьи Августа. Я усердно и внимательно изучил этот вопрос по источникам, и Шультхессу несколько раз приходилось признать мою правоту, особенно тогда, когда я опирался на мнение известных ученых. Но когда я пытался доказывать нечто подобное своими силами, на основе источников, не опираясь на соответствующую литературу, Шультхесс страшно злился. Мое «упрямство» и настойчивость в этом вопросе казались ему «надоедливыми» и очень сердили его.

Шультхесс заметил, что я недостаточно силен в метрике – в определении ритма латинских стихов, и это давало ему повод поучать меня. С тех пор он завел манеру почти каждый стих, который мы читали, давать мне, чтобы я определял его размер, ритм, метр стиха… Он задавал множество вопросов, требовал доказательств и примеров, а когда я не справлялся, что случалось достаточно часто, говорил каждый раз: «Господин Динабург, вы, по-видимому, не в достаточной мере музыкальны». Друзья говорили: «Шультхесс бьет Динабурга метрикой, а Динабург Шультхесса – историей».

Среди слушателей Шультхесса было несколько швейцарских студентов, с которыми я подружился. Один из них раньше был пастором в цюрихской кирхе. Он работал учителем в средней школе, был блестящим филологом и очень хорошо знал иврит. Одним из его любимых авторов был Смоленскин, которого он читал на иврите и считал выдающимся писателем. Он любил повторять: «Если бы у меня была возможность, я бы переводил его на немецкий. Я уверен, что европейский читатель был бы в восторге от романа «Блуждающий по путям жизни» – это блестящее произведение, и если перевести его на один из европейских языков, оно имело бы выдающийся успех».

Я спросил его однажды, почему он бросил занятия теологией, уважаемую должность с хорошим заработком и пошел изучать классическую филологию? Он ответил мне: «Знаешь, чтобы быть пастором, нужно как минимум верить в Бога…»

Итак, я посвящал довольно много времени изучению римской истории. Особенно интересовали меня два периода: во-первых, Рим после Второй Пунической войны и проникновение Рима на восток и, во-вторых, переход от республики к империи и гражданская война. Эти темы я изучил достаточно капитально.

Даже тему для своей диссертации я выбрал по римской истории: «Иностранные делегации в Риме после Второй Пунической войны». Работе над этой темой я посвятил все летние каникулы 1913 года: сидел в берлинской библиотеке, просматривал, читал, анализировал литературные источники – и в конце того же лета Тойблер, с которым я все это время состоял в переписке, сообщил мне, что в «Юбилейном сборнике» Жерара, известного французского ученого, занимающегося историей римского права, вот-вот появится интересное исследование «о римской дипломатии после Второй Пунической войны»… Я нашел эту книгу и увидел, что никакого простора для исследований по этой теме для меня уже не осталось.

В связи с изучением римской истории я решил изучать и римское право. Я особенно заинтересовался этой дисциплиной, так как считал, что без знания римского права невозможно изучать Талмуд с исторической точки зрения. Профессором римского права был Филипп Лотмар, написавший интересную и важную книгу «Трудовой договор в соответствии с римским правом». Я пришел к Лотмару и рассказал ему, что хочу у него учиться, но при этом интересуюсь римским правом с исторической точки зрения, а не с правовой. Когда я подробно и терпеливо – по его просьбе – рассказал ему об интересующих меня исторических проблемах и почему я считаю, что изучение римского права может мне существенно помочь, я увидел, как в нем зажглась «еврейская искра». Выяснилось, что он франкфуртский еврей, который приехал в Берн из Эльзаса и уже более 20 лет является профессором университета. В целом он был далек от еврейства – все его научные интересы были далеки от иудаизма; к тому же он был очень закрытым человеком: говорил он не торопясь, больше слушал; но по вопросам, которые он задавал, было понятно, что его это очень заинтересовало. И действительно, в течение последующих полутора лет мне очень помогли его советы и беседы с ним об исторических и правовых проблемах, и когда с началом Первой мировой войны мне пришлось уехать из Берна, я получил от него в последний момент открытку (оказавшуюся для меня очень полезной), в которой он сообщал мне о том, что появилась книга Жюстера «Евреи в Римской империи»{701}, «повествующая о тех материях, которые так интересуют моего юного друга».