К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

приписывая любой характеристике любое число нулей»; что его «бесчеловечная субъективность, по какому-то странному недоразумению себя объявляющая объективностью (себя!), вносит в мыслителя раздвоенность сознания…»[1045], и т.д., то на самом деле он довольно точно описывает свое бесконтрольное воображение, свою непререкаемую субъективность, свою глубинную раздвоенность…

Однако насколько непроизвольна эта самопроекция на «образ врага», ручаться трудно. «История Машкина» не исключает и того, что здесь загадана дразнящая загадка, брошен парадоксальный вызов читателю: разгадать в обличениях по адресу кёнигсбергского философа криптограмму, скрывающую облик автора – Флоренского.

При всей таинственности «гения»[1046] самое таинственное то, что происходит на «полюсе вкуса» (воспользуемся кантовской терминологией). Нельзя сказать, чтобы перед Флоренским были простаки, не способные отличить «мнимости» в философии от ее подлинности. Конечно, успех дела «особой», «Павловой диалектики»[1047], нацеленной на борьбу с ясностью и отчетливостью мысли, и насаждение авангардной логики были бы невозможны, если бы это предприятие не проводилось, так сказать, под прикрытием святынь. И все-таки, популярность мыслителя нового типа остается необъяснимой без понимания того, что его аудитория – это аудитория с растерянным сознанием, жаждущая «чуда, тайны и авторитета».

Ведь не всегда же за выступлением от имени высших, «истинных инстанций» сразу признается право представительствовать от них, но только – в эпоху идеологических экспектаций, при вакантном месте «учителя жизни» (кстати, так иногда именуют Флоренского). Ему было достаточно произнести какую-либо из вечных формул (а цитировал он их постоянно), чтобы в глазах публики стать ее автором или хотя бы соавтором; и уже не только ближние, отечественные предшественники по философскому богословию, но и вся патристика отодвигалась вдаль.

Подобное восприятие, доверяющее заявке, а не результату, демонстрирует Ф.И. Фудель по поводу статьи «Об одной предпосылке мировоззрения». Он бегло хвалит научную оснащенность статьи, а также ее призывы к обновлению науки, пропуская все, что есть в ней неприятного для человека церковного, все, что есть в ней радикального для человека благонамеренного, и все, что есть в ней нелогичного для человека мыслящего, и заключает следующим образом: «Но самое драгоценное в этой статье – это ее эпиграф»[1048]. Вынесенные вперед суровые слова пророка Амоса, таким образом, прямо записываются в актив Флоренскому.

* * *

Однако, как ни расценивать Флоренского-мыслителя, все это касается только части видимой и опредмеченной деятельности, продолжение которой скрыто от нас в превратностях его трагической судьбы, пророчески описанной им в очерке о мучениках под заглавием «Свидетели»[1049] и заслуживающей почтительного сострадания.

Семен Франк

И. Роднянская

Художественное творчество в пространстве мысли С. Л. Франка

(Опыт энциклопедической статьи)[1050]

Франк Семен Людвигович (1877—1950) – русский мыслитель; помимо капитальных философских сочинений, автор статей по литературе и эстетике. Начав свой идейный путь с увлечения марксизмом, в начале 1900-х годов обратился к философскому идеализму (участник сборника «Проблемы идеализма, 1902), а затем – через пантеистическую «веру Гёте и Спинозы» – к христианскому неоплатонизму. В 1909 году участвовал в сборнике «Вехи» со статьей «Этика нигилизма. (К характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции)». В 1922 году выслан из советской России, жил в Германии (до 1937 года), во Франции (до 1945-го), в Англии (до конца жизни).

Эстетика Франка связана с концепцией «реальности», под которой он понимал стихийную всеединую первооснову бытия, находящуюся в живом творческом становлении, равно объемлющую и объективный и субъективно-личностный мир и связующую Творца с Его творением. Вторичной по отношению к «реальности» Франк считал объективную действительность – вещественную статику мира, которая лишь внешним образом предстает познающему субъекту. Согласно этому взгляду, объективная действительность постигается ограниченными средствами аналитического мышления, а сверхрациональная реальность открывается нам через «живое знание», через «знание-жизнь» (здесь перекличка с В. Дильтеем и А. Бергсоном); одним из важнейших источников «живого знания» является искусство[1051].

Произведение искусства, по Франку, дает единственно адекватное – намекающе-символическое – описание конкретной «реальности»; художник-мыслитель с его непосредственной жизненной мудростью и способностью улавливать в символах «явственную тайну» бытия, не подвергая ее мертвящему разъятию, у Франка противополагается «мастеру отвлеченного познания», преимущественно гносеологу-идеалисту кантианского толка. Идеальный образец художника философ видел в Гёте[1052], восхищаясь его интуитивной уверенностью в онтологической реальности мира, акцентируя его недоверие к математическому и экспериментальному естествознанию, разделяя его взгляд на символ как на целостный образ «первоявлений» бытия, просвечивающих в любом феномене. С этих позиций Франк критикует натуралистическую и в особенности субъективно-психологическую эстетику, например, «теорию вчувствования» Т. Липпса. Между тем к русскому символизму Франк относился очень сдержанно[1053], видя здесь утопическую попытку отождествить сферы религии и художественного творчества; для него опытное «живое знание» художника принципиальным образом адогматично, в том числе и в религиозном отношении, и как раз в этом его самостоятельная ценность (тут эстетические воззрения Франка косвенным образом отражают его общую культурно-идеологическую установку на либеральный консерватизм).

Литературные статьи Франка – это философские портреты писателей, ощутимо стилизованные в духе его исходных философских посылок, несмотря на стремление автора избежать доктринального подхода к творческой личности художника. К крупнейшим литературным явлениям он обращается преимущественно для раскрытия картины мира, что вытекает из его взгляда на искусство как на средство опытного познания. Наряду с Гёте, Франка более всего привлекает Пушкин, в котором он видит выразителя русского самосознания, «наивного мудреца и ведателя жизни» в ее универсальной широте, но наряду с этим – гениального историко-политического мыслителя, сумевшего до западников и славянофилов найти разрешение поставленных ими вопросов[1054]. Натурфилософские мотивы выразились в наиболее оригинальных статьях Франка – о Ф.И. Тютчеве[1055] и Р.М. Рильке[1056], творчество которых философ находил родственным тому типу мистического пантеизма, который он не без сочувствия черпал у Николая Кузанского (напр., отождествляя «родимый хаос» Тютчева и символику ночи у Рильке со своими концептами «реальности» и «непостижимого»).

Ф.М. Достоевский предстает у Франка провозвестником «христианского гуманизма», открывающим богоданную глубину в каждой человеческой личности[1057]; а духовный путь Льва Толстого, по Франку, отражает трагический, не нашедший примирительного разрешения в религиозном освящении жизни и культуры конфликт между художественным «язычеством» и морализмом[1058].

Концентрированный итог размышлений Франка над основаниями художественного творчества можно найти в разделе «Красота» главы VIII его трактата «Непостижимое» (Париж,1939). «Имманентное существо красоты состоит в том, что в ней мы непосредственно-наглядно воспринимаем и испытываем в самом наружном облике бытия его абсолютную ценность, его осмысленность и внутреннюю обоснованность. Поэтому прекрасное есть непроблематичное, безвопросное бытие <…>». «И подлинный художник обладает даром показать нам реальность именно в этой ее наглядной непосредственности –