К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Постулируя дискретное строение реальности и внутреннюю взаимосоответственность ее сегментов и строительных единиц, Флоренский представляет нам натуралистическую версию космологического структурализма. Как строительный элемент «конкретной метафизики» Флоренского «горизонтальный» символ не так уж далеко отстоит от архетипа К. Юнга с его неясным онтологическим статусом и от «упорядочивающего хаос» символа Э. Кассирера.
Но если «горизонтальный» символ не может одарить смыслом, то зато он может наделить гнозисом, магическим ведением, а следовательно, и властью над естественным миром. Он служит как бы ключом ко Вселенной, при помощи которого – через систему соответствующих качеств бытия – можно проникнуть в устройство космоса и тайны его, узнать все клавиши этого космического оргáна. Флоренский явно хотел бы видеть свою «конкретную метафизику» в виде «сложнейшей и пышно разработанной системы магического миропонимания». Подтверждая прагматизм своей мысли, автор в уже упоминавшихся своих «Итогах» (и не только в них) называл «конкретную метафизику» «трудовым» мировоззрением, которое противостоит в качестве практического «миро-действия» традиционному, отвлеченному любомудрию как «ирреалистическому», «иллюзионистскому», фантастическому. Соответствующие «миро-действию» «орудия нашего отношения к бытию» – символы, заменяя дискурсивные понятия с их «субъективностью», объявляются «соборным» посредником человечества (они «не мои, а человечества, объективно-сущие»)[1018]. Однако гностически-оккультный замысел тотального «схватывания» мира, как и всякая утопическая идеология, оканчивается упором на эзотерическое знание для «посвященных». Чтобы ни у кого не создавалось иллюзий насчет простого доступа к «тайнознанию» мирового механизма, Флоренский с самого начала предупреждал: «Право на символотворчество принадлежит тому, кто железным жезлом пасет творимые образы на пажитях своего духа»[1019]. Образ, внушающий трепет[1020] и напоминающий в то же время, быть может, о более мирном, но тоже властном «пастухе бытия» – символе, введенном в интеллектуальное обращение германским собратом Флоренского по философскому ведовству М. Хайдеггером[1021]. Остается ведь совершенно неясно, кто правомочен апробировать или, быть может, даже вручать «железные жезлы»…
Единящий, «объективный» символ, заместивший логическое понятие, вытесняет вместе с ним и работу связующей мысли, заменяя ее в конце концов черно-белой сигнальной системой. Компрометируя философскую рефлексию как «праздную» и угрожающе противопоставляя ей «трудовое миропонимание», на котором должен со-зиждиться «новый дом» «соборного» существования[1022], Флоренский не оставляет своему адресату никакой интеллектуальной перспективы. (Одними только заглавными буквами его тексты способны парализовать читателя: ср., например, «Письма к Другу» и т.д.)
За мыслью самого Флоренского следовать невозможно – и это симптом ее идеологичности, – ей надо подчиняться. Автор, как мы уже отмечали, оказался протоидеологом, посредником между философией и идеологией, поскольку через расчистку старой, еще подлежащей контролю разума ментальности он приуготовлял пути мышлению, управляемому логикой воли. Поэтому таким утесненным чувствует здесь себя читатель в своих человеческих данных: как индивид в его драгоценной неповторимости, как субъект в его суверенном мышлении, как личность с ее свободной волей. Но ведь авангардистский размах весьма часто входит в глубинный союз со старообрядческим духом регламентации, прещения и анафематствования. Такова диалектика разрывов и отталкиваний, что чем больше свободы от культурно-исторической и «логической связанности» оставляет автор-мыслитель своей индивидуальной фантазии, тем меньше пространства остается соавтору-читателю или слушателю, чье сознание лишается внутренних опор, и тем более тесными путями остается следовать ему за его всеведущим водителем. Мы можем восхищаться, возмущаться, плакать, но не можем по старинке свободно включаться в развитие идеи. Ridere, lugere, detestari, sed non intelligere.
6. «Удушенные жертвы»
Известно, что главными своими антагонистами в мире и «Третьем Риме» Флоренский чувствовал двух представителей Redlichkeit, философской честности: соответственно Канта (с присоединяемым подчас Декартом) и Вл. Соловьева (в компании с которым оказался слишком свободолюбивый и авторитетный А.С. Хомяков). Если уточнять совокупность целей, для каких был извлечен «из мрака безвестности», по выражению племянника философа и его биографа поэта С.М. Соловьева, о. Серапион Машкин, то – помимо всего уже сказанного[1023] – была, по всей вероятности, еще одна «миссия», предназначенная Машкину[1024] и связанная уже, напротив, не с утверждением, а с ниспровержением авторитетов. Это роль Машкина – конкурента и Вл. Соловьева и Канта; как ни комично подобное соперничество, оно вполне вписывается в рамки двусмысленной «метаутопии». Вл. Соловьеву Машкин ставится в укоризненную параллель по всем основным параметрам: человеческим, биографическим, идейным. Он описывается как принципиальный бессребреник, напоминающий Соловьева[1025] стилистически, но превосходящий его в самопожертвовании: если Владимир Сергеевич отдавал свою шубу, то Машкин оставался «в одном белье»[1026]. Как и Соловьев, Машкин учился на естественном факультете университета и направился в Духовную академию, но – в отличие от предшественника – не в виде, так сказать, залетного гостя, а в качестве посвятившего себя «вышнему» служению. Машкин стал священником, в то время как Соловьева по ошибке только принимали за такового.
И тут, конечно, не может не вспомниться главное действующее лицо, тождеству которого с о. Серапионом мы уже удивлялись. Но поскольку две величины, порознь равные третьей, равны между собой, Флоренский через опосредующую фигуру Машкина входит в соприкосновение и сопоставление с властителем дум начала века. Все три жизненные канвы имеют схождения, их параллельность у Машкина и Флоренского[1027] удивительна. Биографическая близость этих двух между собой только еще больше наводит на мысль, что при построении своей биографии Флоренский также имел своеобразным ориентиром схему жизни Соловьева, как бы бросая вызов его жизненному выбору и его жизненному месту.
Далее Машкин в этой же посреднической роли своей «широтой и решительностью в области общественной»[1028] выигрышно оттеняет преимущество Флоренского как его единомышленника перед Соловьевым. И проповедь Флоренского «Вопль крови»[1029], и обличения строя, доходившие до апологии террористических акций у Машкина, звучали для 1905—1906 годов гораздо более зазывно, чем умеренные соловьевские (в марте 1881 года) призывы к царю о милосердии и к террористам о раскаянии. Что касается собственно философского обмундирования о. Серапиона, то и тут он может выступать alter ego Соловьева, как до этого оказывался alter ego Флоренского. Так, например, идея «“цельного знания”, – по словам последнего, – неослабно вставала перед ним, как и перед Соловьевым и Оригеном»[1030]. При этом никто не должен заподозрить тут никакого стороннего влияния, ибо «сочинения о. Серапиона, – как заверяется читатель, – в ничтожнейших деталях являются продуктом л и ч н о г о творчества, пережиты, передуманы и перечувствованы самостоятельно»[1031]. Кстати, за
