К портретам русских мыслителей - Ирина Бенционовна Роднянская

подборкой «Писем и набросков» Машкина следует в сборнике статья «О проблеме зла у Вл. Соловьева», и тут этот философ попадает в компанию Машкина и предварен сообщением публикатора, что «один из лучших перлов(!) его (Машкина. – Р.Г.) системы – метафизическая концепция Зла»[1032]. О. Серапион Машкин вообще, как мы помним, представлен в качестве мыслителя, конгениального Соловьеву, но… превзошедшего его[1033]. В рецензии на выход сборника «Вопросы религии» упомянутый выше С.М. Соловьев писал: «Мне стыдно смеяться над о. Машкиным, не на нем вина, а на том, кто извлек его из мрака безвестности, на его поклоннике и апологете, г. Флоренском <…>. Всего занятнее параллель, которую проводит он между Вл. Соловьевым и Машкиным. Вл. Соловьев глубокий мистик <…>. Но, увы!<…> Машкин был “более рафинированный” мистик <…>, ибо “любовь его к природе была более беспримесна от эстетики <…>”. У него не было “любования красивостью форм, цветов, звуков и запахов”. Это место так ярко, что по нему одному можно бы составить понятие и о г. Флоренском и о всей книге <…>. Но уже Вл. Соловьев писал о мистическом значении эстетического начала. Если Флоренский с этим не согласен, почему не изложил своих воззрений, неужели он считает вопрос столь простым, что решает его на нескольких строках со спокойной совестью закоренелого догматика? <…> Девиз ясен: от Вл. Соловьева – к о. Машкину»[1034]. Не готовый, как видим, к встрече с новым стилем мысли, рецензент отнес очерки Флоренского об о. Серапионе не по тому жанровому ведомству и увидел «догматика» там, где был скорее парадоксалист; однако авторскую интенцию он уловил правильно: ореол вокруг имени Вл. Соловьева должен быть пригашен, слава его – поубавлена.

С Кантом, которому Флоренский обязан не меньше, чем Соловьеву, он ведет столь же постоянную, но несравненно более экспрессивную борьбу. Можно сказать, что величайший теоретик судится здесь как заматерелый преступник, причем суд ведется по законам абсурдистского процесса, где философу вменяется в вину и то, что он был, к примеру… домоседом[1035] или что курил сигары, ибо отравляющая субстанция сигарного дыма ощущается-де в «Критике чистого разума»[1036]. Процесс над Кантом открылся, по-видимому, на защите магистерской диссертации Флоренского, где он в своем вступительном слове публично квалифицировал «Критику чистого разума» как «Столп злобы благопротивныя», которому был симметрично противопоставлен диссертантом собственный «Столп Истины», служащий необходимому «утверждению <…> мысли нашего времени»[1037]. Машкину в этом процессе предстояло побивать автора знаменитых «трех критик» своей пока, правда, еще не развернутой (и неопубликованной!) «критикой», и вместе с Платоном держать оборону подлинного философствования[1038]. Вообще, знакомясь с исходящими от Флоренского характеристиками Канта, почти невозможно поверить, что они были произнесены в высоком собрании, а не на какой-нибудь развеселой вечеринке, что они внушались академическим студентам на лекциях по философии, а тем более печатались в серьезных изданиях, а не в юмористических отделах. Вот одна из них: «Нет системы более уклончиво скользкой, более “лицемерной” и более “лукавой”[1039], нежели философия Канта: в с я к о е положение ее, всякий термин ее, всякий ход мысли есть ни да, ни нет. Вся она соткана из противоречий – не из антиномий, не из мужественных да и нет, в остроте своей утверждаемых, а из загадочных улыбок , и двусмысленных пролезаний между да и нет. Ни один термин не дает чистого тона, но все – з а в ы в а н и е. Кантовская система есть воистину система гениальная – гениальнейшее, что было, и есть, и будет <…> по части лукавства. Кант – великий лукавец»[1040].

Если мы теперь познакомимся с описанием, которое обличитель немецкого философа дал своему собственному мировоззрению в так называемых «Биографических сведениях»[1041], подготовленных для статьи в энциклопедический словарь «Гранат», вышедшей затем в сокращенном виде[1042], то с удивлением обнаружим, что сказанное выше о Канте может быть воспринято как самопроекция. «Свою жизненную задачу, – пишет он там о себе, – Флоренский понимает как проложение путей к будущему цельному мировоззрению. В этом смысле он может быть назван философом. Но в противоположность установившимся в Новое время приемам и задачам философского мышления он отталкивается от отвлеченных представлений и от исчерпывающей, по схемам, полноты проблем. В этом смысле его скорее следует считать исследователем. Широкие перспективы у него всегда связаны с конкретными и вплотную поставленными обследованиями отдельных, иногда весьма специальных вопросов. Вследствие этого развиваемое им мировоззрение строится контрапунктически, из некоторого числа тем миропонимания, тесно сплоченных особою диалектикою, но не поддается краткому систематическому изложению. Построение его – характера органического, а не логического, и отдельные формулировки не могут обособляться от конкретного материала <…>. Свое собственное мировоззрение Флоренский считает соответствующим по складу стилю XIV—XV веков русского средневековья, но предвидит и делает другие построения, соответствующие более глубокому возврату к средневековью <…>. Натуралистическому этическому монизму при метафизическом дуализме Флоренский противопоставляет этический дуализм при метафизическом монизме; отсюда борьба с пронизывающим все общество испарением манихейства, гностицизма, богумильства и проч. <…> В противоположность общепринимаемой или общежелаемой единой, замкнутой в себе системе знания (французский и особенно германский стиль мысли) Флоренский примыкает к стилю мысли англо-американскому и в особенности восточному, считает всякую систему связанною не логически, а лишь телеологически и видит в этой логической обрывочности (фрагментарности) и противоречивости неизбежное следствие самого процесса познания как создающего на низших планах модели и схемы, а на высших – символы. <…> Непреложная истина – это та, в которой предельно сильное утверждение соединено с предельно же сильным отрицанием, т.е. предельное противоречие: оно непреложно, ибо уже включает в себя крайнее отрицание и поэтому все то, что можно было бы возразить против непреложной истины, будет слабее этого в ней содержащегося ее отрицания. Предмет, соответствующий этой последней антиномии, и есть, очевидно, истинная реальность и реальная истина. Этот предмет, источник бытия и смысла, воспринимается опытом. <…> Отрицая отвлеченную логичность мысли, Флоренский видит ценность мысли в ее конкретном явлении как раскрытии личности».

Перед нами образец уклончивости, терминологической туманности, требующей повсеместных вопросительных знаков[1043], манерности[1044], а главное – лукавства, доходящего до явной насмешки над читателем, т.е. тех самых черт, которые автор приписывает своему антиподу, Канту, что убеждает во всесильности закона, по которому избранному идеологическому противнику навязывается собственный образ. И когда, подводя «итоги» всему новоевропейскому «укладу мышления», этому «нетрудовому миропониманию» современной науки, Флоренский пишет, что «безответственный мыслитель» «изобретает», а не «обретает»; что он может «воображать себе все что угодно,