Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

– А какая?..

– Вы очень много пережили за это время.

Незаметно они разговорились просто и спокойно, как старые хорошие друзья. О прошлом ни слова, как будто его и не существовало. Шерстнев несколько раз путешествовал и делился своей опытностью, как старший брат. Это выходило даже смешно, когда он начинал говорить тоном старшего и давал разные хорошие советы, точно Марья Сергеевна. Люба между прочим узнала, что Шерстнев тоже думает оставить Пропадинск и переселиться куда-нибудь в университетский город. Скучно в этом провинциальном захолустье, и только привычка засидевшегося человека удерживает в большинстве случаев. Кстати, он поинтересовался, как думает Люба устроиться в будущем.

– Пока я не имею еще определенного плана, – призналась она. – Но всего вероятнее, что тоже не вернусь в Пропадинск. Разыщу родных, а затем… затем поступлю куда-нибудь на место учительницей, гувернанткой, телеграфисткой. Надо как-нибудь жить. Впрочем, все это еще в будущем, а пока я меньше всего думаю именно о себе.

В Казани они расстались, расстались, как и следует хорошим знакомым – без особенного сожаления и почти равнодушно. Впрочем, Люба почувствовала именно теперь свое полное одиночество, но к этому нужно было привыкать. Она долго провожала глазами уезжавшего на извозчике Шерстнева и с каким-то ужасом подумала, что ведь этот человек мог быть ее судьбой. Как это глупо, когда целый мир сосредоточивается в одном человеке, тем более глупо, что этого мира она даже и не знала. Мало ли хороших людей на свете, и почему именно отдать преимущество Шерстневу? Но этими размышлениями ей пришлось заниматься недолго, потому что она уже была в районе своих действий. Приходилось расставаться с пароходом и на лошадях отправляться на поиски по старым адресам. Можно было, конечно, сначала остановиться в Казани и разыскать там семью Койранских, но этому помешал Шерстнев: Люба не хотела ехать вместе с ним.

Старушку Меркулову, мать отца, Любе приходилось разыскивать в течение нескольких дней. У нее было какое-то маленькое именьице, в котором она и перебивалась с двумя дочерьми, оставшимися в девушках. Появление Любы произвело сенсацию. Маленькая квартирка Меркуловых наполнилась новыми словами, о которых уже давно здесь не было помину.

– Я ваша внучка… – говорила Люба, стараясь быть ласковой с бабушкой. – Мне так хотелось вас видеть… обнять…

Старуха смотрела на нее какими-то испуганными глазами, точно она пришла с того света, а потом как-то вдруг расплакалась, горько и неутешно, как плачут старые люди, много перенесшие горя. Это была простая привычка плакать.

От охватившего ее волнения Люба в первый момент не рассмотрела ни обстановки, ни самих родственников. Это пришло ей в голову, когда она уже лежала в постели и почувствовала себя чужой, как никогда. Да, кругом чужая, и даже больше – ей показалось, что тетки смотрят на нее почти враждебно. Осмотрелась она только на другой день. Старый деревянный домик и покосился, и прогнил, и обветшал. Внутри царила настоящая бедность, та бедность, которая лишена даже надежды на какое-нибудь будущее: его не было. Оно умерло вместе с Аркашей, и Люба поняла, почему ей показалось, что тетки смотрели на нее враждебно: она являлась невольной причиной страшной катастрофы. Затем, ее скромный дорожный костюм, щегольской чемоданчик, саквояж, ватерпруф, шляпа, сапоги – все казалось здесь роскошью и, может быть, вызывало в старых девах смутное чувство ревнивой зависти. Да, вот она, хваленая честная бедность, и у Любы сжалось сердце… Бабушку звали Анфисой Аркадьевной, а теток – Катериной Васильевной и Ольгой Васильевной. В их лицах Люба еще раз проследила то жесткое и неприятное выражение, которое ей не нравилось у отца, – это была опять она же, бедность… Она придавала скорбную озлобленность и молчаливую натугу, она светилась во взгляде, она складывала губы, она ложилась преждевременными морщинами и покрывала голову сединой. Все трое были такие худые, изможденные, а своей работы платья из дешевенькой линючей материи не придавали красоты. Это была застарелая бедность, державшая в своих когтях всю семью, и в ней лежала разгадка сурового характера представителей этой семьи.

Бабушка Анфиса Аркадьевна двигалась уже с трудом, но неожиданное появление внучки расшевелило ее, подняв целый рой старых, полузабытых воспоминаний. Да, она долго и напряженно всматривалась в Любу и долго никак не могла что-то припомнить. А потом воспоминания хлынули рекой, точно прорвало плотину. Главным образом, старушка рассказывала о детстве своего Аркаши: какой он был серьезный да умный, да трудолюбивый. Она вытащила откуда-то связку пожелтевших писем и, надев очки, принялась их читать. Аркаша в письмах являлся таким хорошим и заботливым сыном, и они вызвали новый поток слез.

– Разве мы так бы жили, если бы Аркаша остался жив… – заключила свои жалобы Анфиса Аркадьевна. – Господь судил другое.

Тетки как-то напряженно отмалчивались. Но ни бабушка, ни тетки ни слова не сказали про мать Любы, точно ее и не существовало на свете. Понятно, что они во всем винили ее: из-за нее Аркаша в землю ушел… Это не было высказано прямо, но тем не менее чувствовалось между строк. Люба старалась настроить себя на более откровенный разговор, но из этого ничего не выходило. Все-таки, всматриваясь в обстановку своих родственниц, их физиономии и все мелочи, Люба смутно стала восстановлять в своем воображении портрет отца, его характер, особенности ума и все то, что завершалось роковой катастрофой. Она незаметно прониклась к нему горячей симпатией и поняла ту силу, которая поработила чувства матери. Да, это была сила, настоящая, цельная сила… Но чего она не нашла здесь, это того тепла, к которому рвалось ее молодое сердце.

Она уехала такой же чужой, как и приехала, унося с собой тяжелое чувство чего-то несправедливого, холодного и безучастного. Старость ли, бедность ли, одиночество ли были этому виной, но это было так… Люба чувствовала, что и сама она холодеет и стынет и не может вызвать того настроения, с которым рвалась сюда.

Это был первый грустный опыт, и Люба облегченно вздохнула, когда опять очутилась на пароходе. Это был эгоизм молодого, нетронутого существа, и это ее огорчало до глубины души. Она думала, что было бы, если бы она осталась жить у бабушки, и опять чувствовала холод, точно спускалась в подполье. Нет, дальше, вперед!..

В Казани разыскать Койранских было совсем не трудно. Старик был еще жив, хотя и лежал в кресле, разбитый параличом. Первый, кто встретил Любу, был Шмидт. Да, он жил у своего тестя, этот толстенький, чистенький, выбритый трутень, несмотря на то, что имел уже вторую семью. Люба отрекомендовалась.

– О, весьма приятно! – осклабился Шмидт, прищуривая