Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Приехал вечером к чаю, как будто вчера расстались, рассказывает о дороге, о погоде, о Казани, а о главном – ни слова.

– Вы где же остановились, Сергей Петрович? – спрашивала Марья Сергеевна.

– Гм… Пока в гостинице. Знаете, там есть свои удобства…

Nicolas так и рвет: вот хорош!.. О Любе – хоть бы одно словечко.

– А вы давно изволили прибыть, Сергей Петрович? – ядовито спросил он.

– Да уж дня три…

Nicolas сердито двинул стул, вскочил, что-то хотел сказать, но только махнул рукой и убежал в себе в кабинет. Марья Сергеевна проводила его улыбающимися глазами и тихонько проговорила:

– Там все готово…

Шерстнев молча поцеловал ее руку. О, он был так счастлив, что она понимала его без слов. Да и какие могли быть тут слова? Просто, счастлив, глупо счастлив, безумно счастлив… Понимала его еще старая Агафья, выглядывавшая в дверь столовой. Старуха даже прослезилась от тайной радости. А старый барин – смешной: как есть ничего не понимает! Ребеночек несмысленный…

Они переехали во флигелек вечером. Марья Сергеевна опять стояла у своего заветного окна и наблюдала, как загорелся веселый зеленый огонек, как это было давно-давно. Она вздохнула и перекрестилась. Во флигель торопливо перебегала только одна Агафья, принявшая такой озабоченно-важный вид. Что-то там делается?.. Nicolas не хотел ничего знать и заперся у себя в кабинете.

А стоявший мертвым столько лет флигель точно ожил. Слышались осторожные шаги, сдержанный шепот и тревожные вопросы.

– Люба… милая…

– Ах, оставьте меня!

Какая-то таинственная особа в белом переднике входила в спальню и возвращалась оттуда с таким важным видом. Люба лежала на старой кровати, с закрытыми глазами, бледная, как наволочка подушки. Русые волосы прилипли в белому лбу спутанными завитками. О, она не спала уже вторую ночь, и никто не знал, как она мучилась. И к чему им знать это? На стенке у изголовья висел знакомый образок – материнское благословенье. Открывавшиеся глаза искали его, а запекшиеся губы шептали молитву. Сергей Петрович подкрадывался в двери, прислушивался и отступал еще осторожнее.

Какая бесконечная, мучительная ночь!.. К утру Люба начала забываться. Одна, две минуты тяжелого забытья. И вот в одну из таких минут она увидела, как отворилась дверь спальни, и в нее вошли они вместе. О, она узнала их, узнала ее… Это лицо наклонилось над ней, родное, любимое, красивое, молодое, полное святой любви и тревоги. Люба протянула руки, хотела крикнуть, но голос замер в груди. Все застлалось светлым туманом и только яркими бликами горел один образов. В ушах Любы еще стоял знакомый шепот…

– Мама… мама…

Агафья сидела в кухне, когда туда выскочил Шерстнев, точно сумасшедший, сначала пробежал мимо нее, а потом вернулся и проговорил прерывавшимся от волнения голосом:

– Скорее… беги… Марья Сергеевна…

На дворе он обогнал старуху и, прыгая через две ступеньки, ворвался в зал, где стояла у своего окна Марья Сергеевна. Он молча схватил ее за руку и потащил за собой, а потом вернулся в кабинет и потащил Николая Яковлевича.

– Она желает вас видеть… скорее… Слава Богу, все кончилось!.. О, как я боялся… Нет, извините, этого в другой раз не будет! Довольно…

Николай Яковлевич остался в гостиной, где акушерка возилась около какой-то корзинки, прикрытой чем-то белым. Марья Сергеевна вошла в спальню одна.

– Мама, милая мама! – шептала Люба, протягивая ей исхудавшую руку. – О, как я тебя люблю… всех люблю…

– Не волнуйся, родная моя… тебе вредно…

– Нет, мне хорошо…

Она закрыла глава, перекатила голову на подушки и прошептала:

– Они были здесь… я их видела… Ах, какая она молодая, красивая… да. Она наклонилась надо мной и сказала…

– Люба, не нужно волноваться…

– Всех люблю, мама…

Николай Яковлевич открывал в это время корзинку, в которой лежал новорожденный. Шерстнев выглядывал из-за его плеча и с напряженным видом следил за его руками.

– Девочка, – проговорила акушерка, помогая открыть личико ребенка.

– Мы ее назовем Любовью, – прошептал Шерстнев. – Так хочет жена.

– О, да, именно, Любовь! – шепотом ответил Николай Яковлевич, чувствуя, что у него мокрое лицо.

1892

Мать-мачеха

Повесть

I

Еще на вокзале, при самом отъезде, Анну Федоровну охватило какое-то смутное и неприятное чувство. Ее утомили все эти глупые свадебные церемонии, а главным образом – гости. Они, кажется, дали себе слово преследовать ее по пятам и в полном составе явились на Николаевский вокзал. До отхода поезда оставалось еще целых полчаса. Сошлись две семьи – семья молодой и семья молодого. Впрочем, последняя была невелика: дядя Захар Ильич Парначев, отставной сербский доброволец, сестра Варвара Васильевна, пожилая девушка, и брат Владимир Васильевич, молодой человек без определенных занятий. Зато семья молодой представляла собой целую коллекцию сестер, братьев, дядюшек, тетушек и просто родственников без определенной номенклатуры. Все это были веточки одного генеалогического дерева Гаген. Да, потомство того Карла Гагена, который на Васильевском острове имел собственный дом, нажитый какими-то темными комиссионерскими операциями. Все Гагены чрезвычайно гордились тем, что они именно Гагены и что у родоначальника Гагена был собственный дом. Когда сделалось известным, что Анна Федоровна выходит замуж за русского помещика Парначева, все Гагены сначала глубоко возмутились, потом горячо протестовали и наконец согласились, потому что даже упрямство Анны Федоровны являлось доказательством строгой выдержки тевтонского характера. Парначевы, с своей стороны, отнеслись к петербургским немцам с каким-то обидным покровительством и чуть не снисхождением, то есть Захар Парначев, стоявший во главе своего дворянского рода.

– Парначевы, брат, еще при Иване Калите заявили себя, – объяснял отставной сербский доброволец чопорному немецкому дядюшке, приличному и корректному старику, служившему в правлении какого-то банка. – Да, брат, мы еще тогда колотили немчуру…

Это было верхом бестактности, как и все поведение Захара Парначева, принявшее под конец свадьбы самый бурный характер. Жених мучился больше всех и проклинал себя, что пригласил главу рода на свою свадьбу. Впрочем, бурное поведение дяди получило неожиданное объяснение, благодаря которому на его выходки родные невесты смотрели сквозь пальцы. Кто-то пустил слух, что Захар Парначев, оставшийся старым холостяком, все свое состояние оставляет жениху. Это примирило его со всеми, а мать невесты оказывала ему особенное внимание, как и сама Анна Федоровна.

– Хоть ты, брат, и немка, а люблю! – говорил Захар Парначев, хлопая невесту по плечу. – Я сам, брат, того… чуть не женился на немке, то есть меня хотели заставить жениться.

Сестра Варвара Васильевна все время была какая-то неестественная, подавленно вздыхала и смотрела на жениха печальными глазами, точно все эти люди навсегда отнимали у нее брата. Вообще между, двумя семьями сразу