Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

я не министр, да и работать можно в гостиной так же хорошо… Дурацкая мода – непременно устраивать себе кабинет, и больше ничего. Отлично…

Марья Сергеевна даже ухаживала за мужем в течение нескольких дней за эту маленькую уступку, а он про себя смеялся над ее наивностью и делал вид, что принимает ее нежности за настоящую монету. Он теперь часто так делал, и это доставляло ему удовольствие. С клубом все было кончено, а также и с другими легкими удовольствиями. Когда старые знакомые встречали Николая Яковлевича где-нибудь на улице, то делали большие глаза и качали головами, точно он сошел сума.

– Что же это ты, брат, того?..

– Нет, я этого… Занят. У меня завелась интрижка с одной девицей…

– Ну и черт с тобой…

Ужасные нахалы! И каждая такая вещица злила Николая Яковлевича, потому что он отлично знал, что думают вот эти господа про него: обабился, распустил нюни, провис… А затем каждый, вероятно, думает про себя: посмотрим, г. Горлицын, как вы взыграете козликом! Нет, решительно нахалы… Когда вечером Николая Яковлевича начинало тянуть куда-нибудь из дому, он сейчас же представлял себе физиономии этих безнадежно пропащих людей, – и все как рукой снимало. Долго им придется ждать… да. Довольно глупостей; пора и за ум взяться, тем более, что теперь есть и обязанности, и известного рода ответственность. Да, понимаете ли вы, черт вас всех возьми, что такое ответственность?..

А время летело так быстро. И каждый день приносил что-нибудь новое. Марья Сергеевна получила на новый год педагогический журнал. Да, необходимо было серьезно подготовиться к обязанностям матери. Она в течение этих первых месяцев, несмотря на новые заботы и бессонные ночи, значительно поправилась и даже похорошела, – сказывалось отраженное материнство, смягчившее выражение всего лица, придавшее глазам такую милую своей тревогой задумчивость и вообще помолодившее ее. Да, это была уже другая женщина…

Пропадинская публика так же быстро забыла всю эту историю несчастной четы, как быстро ею заинтересовалась, а о ребенке – тем более. Это несказанно радовало Марью Сергеевну, которой хотелось схоронить свое счастье от всех посторонних глаз. Истинное счастье всегда ищет укромных уголков, потому что полно одним собой. Эта психология счастья одинакова для всех: для богатых и бедных, образованных и необразованных. Скупец прячет свое сокровище, чтоб его не украли. Но рядом с этим шел другой процесс. Около маленького существа незаметно вырос кружок тех близких людей, которые делят одни заботы, радости, интересы. Тут был и детский врач, тоже семейный человек, с которым познакомились из-за детских болезней Любы, и семья одного инженера, ребенку которого прививали оспу вместе с Любой, и т. д. Все это были скромные люди, которые сидели по своим домам, каждый за своим делом. С внешней стороны жизнь этих семей очерчивалась одним словом: дети…

У Горлицыных теперь ввелась своя домашняя хронология: это – было тогда, когда Люба в первый раз сказала «мама»; это, когда она сделала свой первый зуб. Да, она сказала это детское словечко, и в душе Марьи Сергеевны оно отозвалось жгучей болью, незаслуженной обидой, самой ужасной из всех фальсификаций. Она несколько раз плакала. Ей казалось, что она не должна присваивать этого святого слова, не должна отнимать его у настоящей матери, которая одна должна была его слышать. Все старое опять поднялось в душе Марьи Сергеевны, и она несколько дней ходила как потерянная. Ей опять слышались таинственные шаги, а ночью она просыпалась с криком:

– Nicolas, она здесь… неужели ты ничего не чувствуешь?.. Она ревнует меня… она сердится…

– Это ты ее ревнуешь… – успокаивал Николай Яковлевич. – Ах, уж эти нервы!..

Он угадал: это именно была ревность, ревность к покойнице. И это чувство росло, развивалось и крепло вместе с ребенком. Сначала, правда, Марья Сергеевна стеснялась присваивать себе звание матери. Какой-то тайный голос смутно говорил ей, что она не должна переходить известных границ, и когда в детских глазах засветится первый луч сознания, должна показать ей портрет и сказать: вот твоя настоящая мать, а я… Что такое она?.. Дальше получалась очень сложная вещь. Да, у каждого ребенка по природе вещей одна мать, та мать, которая его выносила и произвела на свет. А бессонные ночи, которые другая женщина проводила у кроватки вот этого чужого ребенка; а та любовь, которая осеняла своим крылом это беззащитное существо; а те страхи, заботы, огорчения – разве это все не выше простого физического акта рождения? Разве этот детский язык не повторял ее слов, этот детский мозг не думал ее мыслями, это детское сердце не наполнялось ее чувствами, и вообще вся эта молодая душа не отливалась по ее душе? Чем дальше, тем сильнее Марья Сергеевна чувствовала себя матерью и в свое время припрятала все вещи, которые могли бы напомнить девочке своим существованием о настоящей матери.

– Вот она подрастет, я ей все объясню, – говорила Марья Сергеевна, когда Николай Яковлевич начинал опасаться. – Зачем лишать несчастного ребенка иллюзии?.. Мы даже не имеем на это права…

Эта отсрочка успокоила и Николая Яковлевича. Да, конечно, в свое время все будет объяснено…

А время летело так быстро. В сущности, жизнь всех счастливых семей никакого внешнего интереса не представляет, как не представляла она и у Горлицыных. Да, они были счастливы, и это счастье принесла к ним маленькая Люба. Часто Николай Яковлевич подходил к зеркалу и подолгу наблюдал себя. Ведь совсем другое лицо, другой человек… Конечно, он быстро начал стареть, но такой хорошей, солидной старостью – это чувствовалось в выражении глаз, в складе рта, в общем очерке лица. У него были солидные привычки, манера себя держать, костюмы, знакомства, потому что была пара наблюдательных детских глаз, которые должны были видеть в нем эту солидность. С какой гордостью он выходил гулять с своей Любой, с какой сдержанной снисходительностью отвечал на ее детские вопросы, с какой радостью следил за ее маленькими успехами и окончательно освоился с своей ролью отца, не пережив того мучительного процесса, которым Марья Сергеевна дошла до своего материнства. Мысль о настоящем отце приходила Николаю Яковлевичу очень редко; он хмурился и отгонял ее каким-нибудь солидным аргументом.

X

Так время пронеслось до того рокового дня, в который тени настоящего отца и настоящей матери снова выплыли из пучины забвения. Да, они пришли в этот дом, властно заняли свое место и потребовали отчета…

После рокового объяснения с матерью, Люба заперлась в своей комнате и не выходила целых два дня. К ней входила одна старая кухарка Агафья, подававшая обед и