Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

нехорошее, почти злобное чувство, когда эта крошка сделалась предметом праздного любопытства, разговоров и пересудов. Некоторые дамы приезжали нарочно только затем, чтобы взглянуть на «дитя любви» и отереть слезу, обязательную в таких случаях. Сожалениям, охам и вздохам не было конца.

Интересная перемена произошла в Николае Яковлевиче. Когда первая суматоха улеглась, он, по обыкновению, скромно исчез из дому. Он даже был рад, что теперь жена остается не одна, и, следовательно, ей не будет скучно. Но, странная вещь, сам он точно был другой. Завернул в клуб, посмотрел на партнеров и только пожал плечами: какие они все странные, т. е. другими словами, мерзавцы… Именно, мерзавцы! Николай Яковлевич так прямо и подумал этим словом. Просиживать целые ночи в этой помойной яме, чтобы выиграть или проиграть несколько сотен рублей – это, воля ваша, действительно мерзость. Он даже присел на один роббер и едва дождался конца – так ему сделалось все противно. Из клуба он проехал к ней, но и там оставался не долго. Здесь его тоже коробило… Разве это женщина? Разве это любовь? К одиннадцати часам он вернулся домой, чем больше всего поражена была прислуга, а Марья Сергеевна как-то даже не заметила его, когда он в туфлях прокрался в столовую, временно превращенную в детскую. Ребенок спал в своей корзинке. Марья Сергеевна сидела у стола и что-то быстро работала. На столе валялись обрезки старого заношенного полотна, какие-то свертки и совсем скроенные вещи детского приданого.

– Послушай, ты только будешь мешать… – шепотом заметила Марья Сергеевна, не поднимая от работы головы. – Я была так рада, что ты уехал в себе в клуб…

«К себе» – это было недурно сказано. Она была «так рада» – это уж совсем отлично… Николай Яковлевич почувствовал себя чужим именно здесь и даже вздохнул. Да ведь на него так и смотрят все: и жена, и прислуга, и кормилица. Ему сделалось обидно. Его не понимали. Да, он делал ошибки, он был несправедлив, но он не в конец испорченный человек… да. Наконец, он может исправиться и сегодня уже сделал первый шаг в этом направлении.

Вызвав жену в гостиную, Николай Яковлевич спросил с озабоченным видом:

– Маня, а что мы будем делать… ну, с этим ребенком?.. Нужно этот вопрос вырешить…

Она подняла на него свои озабоченные глаза и спокойно ответила:

– Как что?.. Сегодня уже присылали от купца Мешкова… Они в нашей улице живут.

– Ну?

– Желают взять на воспитание. Потом приезжала третьего дня жена воинского начальника и тоже согласна взять Любу…

– И ты… ты ничего мне не сказала?

– Что же тут говорить?.. Куда мы с ним, с ребенком? Ему нужно теплое гнездышко, где его любили бы, а это возможно только тогда, когда есть семья, есть любовь, есть счастье… На детях это отражается больше всего. Ах, я так много передумала за эти дни и нахожу, что лучше всего Любе будет у Мешковых. Конечно, они простые люди, необразованные, но семья хорошая и живут душа в душу…

– Отдать такого ребенка купцам? Никогда…

– Какого такого ребенка? Все дети одинаковы.

– Нет, извини, голубушка… В этом ребенке столько заложено любви, чувства, вообще силы, что его нельзя сравнивать. Ты только подумай, чего он стоил своим несчастным родителям… И вдруг отдать каким-то купцам, чтобы из Любы вышла толстая купеческая дочь… Никогда… понимаешь? Если, наконец, ты не согласна взять его, то беру я… Я для него сделаю все, что могу и умею. Да… Вообще, меня удивляет твое поведение…

Она ничего не ответила, а только отвернулась и тихо заплакала: это были не обидные, горькие слезы одиночества, а теплые слезы радости, тот первый, теплый весенний дождь, от которого зеленеет первая весенняя травка, и развертываются набухшие почки.

– Маня… что с тобой? Разве я сказал что-нибудь обидное тебе?..

Она так же безмолвно обняла его, и ее голова очутилась на его плече. Он страстно целовал эти заплаканные глаза, мокрые щеки и чувствовал, что еще никогда так не любил ее, свою бедную Маню. Потом она вдруг вырвалась из его объятий и сказала:

– Мы воруем чужую любовь, Nicolas… Это принадлежит ей, нашей крошке. Она принесет нам счастье… Мне все кажется, что ее мать, настоящая мать, незримо витает над ребенком печальной тенью. Ведь она должна быть здесь, где ее последняя любовь, последнее счастье… Бедняжка, как я ее люблю!.. Она почти не видела своего ребенка, купленного такой дорогой ценой… Это меня так гнетет. Ах, как я плачу над этой крошкой Любой!.. Раз ночью – ты спал – мне показалось, что кто-то вошел в детскую. Понимаешь: легкие женские шаги… Я уверена, что это была она… Она приходила к своему ребенку… Что я говорю: приходила!.. Она постоянно с ним… Нет, они оба тут… они все видят…

– Голубка моя, нужно успокоиться. Так нельзя… Что же делать, мы не виноваты, если все так случилось. Постараемся с своей стороны сделать все для ребенка… Ведь он нам нисколько не помешает. Пока будет в столовой… Решительно не стеснит. Много ли нужно такой крошке?.. И, знаешь, мне кажется, что она походит на мать; наша Люба будет такая же красивая.

– О, совершенная мать… Прехорошенькая девчурочка. Я часто смотрю на нее и не могу налюбоваться. Если бы жива была мать… Господи, сколько было бы у нее радости… Как бы она щебетала над колыбелькой своей малютки, как бы смеялась, заботилась. Nicolas, ты не можешь себе представить, до чего я поглощена этой мыслью о матери…

Ребенок остался у Горлицыных и постепенно наполнил собой весь дом. Случилось это как-то само собой, совершенно незаметно, так что никто этого даже не чувствовал. Первое перемещение из столовой произошло благодаря бронхиту. Марья Сергеевна страшно перепугалась, когда ребенок начал кричать, перестал брать грудь и вообще заболел. Много ли нужно такой крошке… Первая мысль, которая мелькнула у нее в голове, была та, что будь на ее месте родная мать – этого не случилось бы. Да, она сумела бы уберечь ребенка от простуды… Приглашенный врач подтвердил эту мысль и заметил:

– Начать с того, что мать не поместила бы ребенка в проходную комнату, как ваша столовая…

– Но других свободных комнат у нас нет!..

– А ваша спальня? А кабинет Николая Яковлевича?.. Я советовал бы занять именно кабинет…

Когда Николай Яковлевич вернулся со службы домой, то нашел свой письменный стол в гостиной. Сначала он даже как будто смутился, а потом весело заметил:

– Что же, я нахожу это очень разумным… На кой мне черт отдельный кабинет? Ведь