Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Безумец, тебе не будет чуда… – шептал таинственный голос. – Не будет… Ты думал о жизни, постоянно был полон земных расчетов и соображений и не думал о смерти. Чуда не будет!.. Каждый прожитый день был чудом, днем посещения, а ты его не видал, потому что думал о другом. Каждый час был чудом и каждое твое дыхание, а ты не чувствовал этого… Чудеса не повторяются по желанию, и вчерашний день не вернется…
Голос был прав. Аркадий Васильич стоял с раскрытыми глазами и видел эти дни, невозвратные, дорогие, счастливые дни… И он их не замечал раньше – он терзал себя придуманными муками, картинами и собственной несправедливостью. Правда жизни оставалась в стороне, а он, полный безумных сомнений и тревог, топтал свое счастье… Ведь она не могла этого не чувствовать и тоже терзалась, за него терзалась, за его зверские мысли и чувства… А теперь она искупила своими страданиями все, она дала жизнь и права вдвойне. Вот отчего светлеет это лицо, вот отчего оно принимает такое спокойное выражение: в нем осталась одна правда, та правда, которая не нуждается в оболочке из слов.
Дыхание становилось медленнее, точно грудь давила какая-то невидимая рука. Больная вытянулась. Одна рука лежала на груди с пальцами, сложенными по мертвому, а другая бессильно опустилась. Все кончено… все… навсегда… Аркадий Васильич наклонился над дорогим лицом и принялся его крестить, не спуская глаз с полураскрытого рта, из которого еще вырывалось слабое дыхание, прерываемое предсмертными хрипами. Вот оно реже… Еще один вздох, и жизнь отлетела…
– Аркадий Васильич… голубчик… – шептал над ним незнакомый мужской голос, и чья-то рука старалась отвести его от трупа.
Он повиновался. Он вышел в следующую комнату и увидел корзинку с ребенком, а около нее незнакомую женщину, смотревшую на него красными от слез глазами.
– Ребенка мы пока перенесем к себе, туда…
– Да…
– Nicolas, ты бери корзинку, а я пойду за тобой.
Аркадий Васильич ничего не чувствовал. К ребенку он отнесся с каким-то тупым равнодушием… Его муки были там, где все было так тихо.
Николай Яковлевич торопливо и неумело взял корзинку и понес ее из комнаты с таким напряженным видом, точно боялся что-нибудь пролить. Марья Сергеевна с строгим лицом шла за ним, ступая на одни носки… Кормилица, простая деревенская баба, была уже там, в столовой. Она только что оставила своего ребенка и с тоской посмотрела на внесенную барином корзинку.
– Ну, кажется, теперь все? – недовольным тоном спросил он.
– Нет, еще не все… – решительно ответила Марья Сергеевна. – Нельзя там оставлять одного… понимаешь?..
– А я что буду с ним делать?..
Марья Сергеевна только пожала презрительно плечами и быстро принялась хлопотать около плакавшего ребенка. Нужно было его успокоить, согреть, научить кормилицу, что делать. Из-под старого пледа, в который был завернут ребенок, выставлялась такая маленькая-маленькая ручонка, и Марья Сергеевна поцеловала ее с каким-то благоговением. С этой крохотной детской ручонкой к ней протягивалась новая жизнь, полная новых забот, интересов и счастья.
Но это было всего одно мгновение. Марья Сергеевна устыдилась своего бесчеловечного эгоизма и бросилась во флигель. Николай Яковлевич был там и старался всеми силами не пускать Аркадия Васильича к покойнице.
– Вы видите: я спокоен… – повторял тот, стараясь освободить свою руку. – Ведь это я ее убил… да.
– Перестаньте, ради Бога!.. – вступилась Марья Сергеевна, делая глазами мужу знак уходить. – Об этом мы еще успеем поговорить… Теперь вы предоставьте пока все мне. Согласны?
Он схватил ее руку и поцеловал. О, женщины так добры, милые женщины… Когда Николай Яковлевич, обрадованный отпуском, выходил, на пороге его догнала фраза:
– Но это еще ничего: я убил ее без намерения… Есть вещи похуже…
Николай Яковлевич остановился, а потом махнул рукой и с деловым видом зашагал в себе на крыльцо.
– Если бы вы тоже вышли на полчаса, – спохватилась Марья Сергеевна, увидев в окно улепетывавшего мужа. – Всего на полчаса… Мы в это время успели бы приготовить покойницу…
Последнее слово испортило все дело. Аркадий Васильич весь затрясся, побелел и посмотрел на Марью Сергеевну такими страшными, остановившимися глазами. Надя – покойница?.. Его Надя?.. Надя… Надя… Надя… Нет, этого не может быть! Он бросился в спальню… Надя, дорогая, родная, милая!.. Нет никакой покойницы… О, милая, милая, милая!..
– Аркадий Васильич… подумайте, у вас есть ребенок. Нужно жить для ребенка…
– Ребенок?.. А он мне вернет мать?.. Да нет, что я говорю… Ребенок тут ни при чем: я ее убил. Хуже…
Он отвел Марью Сергеевну в другую комнату, оглянулся и заговорил тихим, придавленным голосом:
– Вот вы меня утешаете… да. А между тем я желал этой смерти… Да, я так думал – и еще недавно. Я ревновал жену к ее прошлому и не мог его забыть. Да, не мог, потому это было выше моих сил, потому что я был ничтожный, гадкий человек, потому что я никогда не любил ее… Как-то мы вместе гуляли и встретили хорошенькую гимназистку, и я подумал, что если бы Надя умерла, то я женился бы именно на такой чистой, нетронутой девушке. В другой раз я думал то же ночью… целую ночь думал… Думал, что именно Надя может умереть от родов, и я буду опять свободным, как птица. Да, я так думал, и вы не жалейте меня… Это гораздо хуже того, что я убил ее своей неосторожностью, своей самонадеянностью…
– Голубчик не нужно так говорить…
– А потом я знаю, что будет. Я буду горевать полгода, целый год, а потом острое чувство уляжется, и я буду смотреть на других женщин с спокойной совестью.
