Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин

истреблял этнографов и этнографию. И вот теперь он директор Института этнографии. Примечательно, что сам он этнографией не занимается»[1124].

Кроме проблем рабочего и революционного фольклора, фольклора Великой Отечественной войны официальная фольклористика послевоенных лет занималась преимущественно критикой методов, применяемых теми, кто изучает фольклор более раннего периода. Наибольшую негативную волну вызвали работы профессора ЛГУ В. Я. Проппа. В 1946 г. в свет вышла его книга «Исторические корни волшебной сказки», которая представляет собой изложение докторской диссертации, защищенной им в Ленинградском университете в 1939 г. И если даже на самой защите В. Я. Проппу предъявлялись претензии в формализме, то к вышедшей в столь сложные годы монографии они уже вменялись в качестве политических обвинений.

12 июля 1947 г. книга В. Я. Проппа удостоилась статьи «Реставрация отживших теорий», которую написал для «Литературной газеты» фольклорист С. Г. Лазутин. В ней научные воззрения В. Я. Проппа рассматривались в ключе идеологических требований к фольклору:

«Фольклор, устное поэтическое творчество народа, является своеобразным видом искусства, одной из форм идеологии. Советская фольклористика на основе марксистского изучения истории фольклора пришла к ряду выводов, опровергающих “теорию” буржуазных фольклористических школ. ‹…›

Советские фольклористы вскрыли несостоятельность утверждений формалистов, видящих в произведениях фольклора не определенное идейное содержание, а лишь деформацию отдельных поэтических формул и композиционных схем.

На широком конкретном материале было показано, что фольклор, как и другие виды искусства, – отражение реальной действительности, что творцом и носителем его является трудовой народ. Наши ученые доказали, что на протяжении всей истории фольклор непрерывно развивался: обогащался идейно, обретал новую художественную форму. Невиданный размах получило народное творчество в условиях нашей советской действительности. Советский фольклор – явление совершенно новое, принципиально отличное от старого, традиционного фольклора. ‹…›

Однако отдельные фольклористы до сих пор с удивительной беспечностью относятся к фольклору и к судьбам своей науки и под маркой “научных трудов” иногда печатают всякого рода вредные домыслы.

Так, Ленинградский университет в 1945 году вместе с рядом очень ценных и интересных работ издал путаные, формалистические и философски ошибочные “труды” фольклориста профессора В. Проппа – книгу “Исторические корни русской волшебной сказки” и статью “Специфика фольклора” (“Труды юбилейной научной сессии”. Л., 1946). ‹…›

Для Проппа история развития фольклора состоит не в создании новых фольклорных произведений, отражающих конкретную реальную жизнь, а в непрерывном, бесконечном переосмыслении когда-то возникших композиционных схем. “Процесс переработки старого в новое, – пишет проф[ессор] Пропп, – есть основной творческий процесс в фольклоре, прослеживаемый вплоть до наших дней”.

Проф[ессор] Пропп считает, что “путем переноса нового на старое могут создаваться целые сюжеты”. Доказательству этого формалистического положения он посвящает целую книгу в 340 страниц под названием “Исторические корни волшебной сказки”. Книга не оправдывает своего широковещательного названия. Вся она состоит из множества сопоставлений отдельных сказочных мотивов с обрядами и мифами. На основе общих моментов, наличествующих в сказке, мифе и обряде, проф[ессор] Пропп выдвигает ничем не обоснованное предположение, что волшебная сказка через миф восходит к обряду, причем совершенно конкретному обряду посвящения и похорон. ‹…›

Но если мы вспомним, что в самом начале своей “монографии” проф[ессор] Пропп откровенно заявил, что его исследование исторических корней волшебной сказки “все же не то же самое, что историческое исследование”, то несправедливо было бы упрекать автора, что он не выполнил обещанного.

Проф[ессор] Пропп в завуалированной форме пытается реставрировать вредные положения мифологов и формалистов в искусстве»[1125].

За громкими статьями последовали «обсуждения» 1947–1948 гг., которые стоили ученому места в Пушкинском Доме (где он был совместителем) и обширного инфаркта миокарда. Но В. Я. Проппу, несмотря на это, невероятно повезло в будущем: он не попал в жернова 1949 г. Это объясняется двумя причинами: во-первых, он был не евреем, а немцем, и, во-вторых, в отличие, например, от М. К. Азадовского, не имел такого научного авторитета (мировая слава, которой ныне овеяно имя В. Я. Проппа, пришла к нему много позднее – после выхода в 1966 г. в Турине его «Morfologia della fabia» и в связи с высокой оценкой его концепций структуралистами).

Также особенно настойчиво критиковались М. К. Азадовский за его упорные поиски источников пушкинских сказок и В. М. Жирмунский за компаративистские работы в области эпоса.

Об удручающей обстановке, совершенно не способствующей написанию книг и вообще здравой научной работе, которая сложилась в филологии середины 40-х гг., можно судить по одному из писем М. К. Азадовского начала 1947 г. Речь в нем идет о подготовке к печати его книги «Очерки литературы и культуры Сибири», изданной в Иркутске летом 1947 г.:

«Я давал свою книгу читать Плоткину – он зам[еститель] дир[ектора] нашего инст[иту]та и председатель секции критиков Союза [советских писателей] – и Мейлаху. Просил их читать так – как будто бы им поручено меня проработать и усиленно искать того, к чему можно придраться.

Они указали мне ряд вещей, согласно теперешнему usus'у и который, признаться, ни мне, ни, видимо, Вам в голову не приходил. В общем, пришлось снять (или сократить) некоторые цитаты, даже из Чернышевского. Я цитирую Кропоткина, к[ото]рый, восторгаясь Иркутском, пишет: “…Здесь много кружков, от картежного вплоть до либерального” (примерно так). Мейлах говорит: “Имейте в виду: Вам могут сказать, что Вы считаете картежный кружок явлением культурного порядка”. Это, м[ожет] б[ыть], и чересчур, – но я решил учесть все эти замечания (хотя некоторыми и пренебрег).

Оба они были правы, указывая на необходимость максимального сокращения мест, где можно усмотреть апологетический тон и кое-что, наоборот, усилить.

Полагаю, что лучше все предусмотреть и немного затруднить корректуру, чем давать повод к таким упражнениям, пример которых я уже слышал при обсуждении первого очерка в Союзе (осенью 1944 г.)»[1126].

Впрочем, о сложностях при издании книг еще в начале 1930-х гг. очень ярко писала Л. Я. Гинзбург:

«Если когда-либо люди кровью сердца писали книги, то сейчас они печатают книги кровью сердца. Писательские муки, подъемы и катастрофы, непредвиденные аспекты вещей, карусель надежды и унижения – все это покинуло процесс творчества и начинается с момента представления рукописи в редакцию»[1127].

Несмотря на все предосторожности, уже прежних работ М. К. Азадовского по фольклору оказалось достаточно, чтобы поставить на этом знаменитом ученом политическое клеймо. Самым «неакадемичным» выпадом против него была ругательная статья фольклориста и преподавателя Литературного института ССП В. М. Сидельникова[1128] под угрожающим заглавием «Против извращения и низкопоклонства в советской фольклористике», появившаяся 29 июня 1947 г. в «Литературной газете».

Причем для Сидельникова этот опус отнюдь не был единственным: за месяц до того, 30 мая 1947 г., в газете