Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин

одного института в другой, и каждый раз она являлась неким привеском к основной работе института. Это отражалось и на ассигнованиях, на штатах, на аспирантуре, на характере очередности изданий, их количестве и проч. ‹…› Я прекрасно понимаю, что все это неизбежное следствие того общего положения, какое занимает фольклор в системе институтов Академии наук. Но советская фольклористика уже переросла такое положение; советская фольклористика сформировалась в особую дисциплину; к работам советских фольклористов внимательно прислушиваются передовые деятели западноевропейской науки о фольклоре, наконец общественное внимание, каким пользуется фольклор в нашей стране, – все позволяет поставить вопрос о иных организационных формах. ‹…›

Мне кажется, Вам, как одному из руководителей гуманитарных дисциплин в Академии наук, следовало бы обратить на это внимание. Я говорю, конечно, не о закрытии той или новой фольклористической ячейки, не об ущемлении их интересов, но о полной реорганизации дела, т. е. об объединении их в единую мощную фольклорную организацию, которая обладала бы достаточным количеством работников, значительными материальными средствами, объединила бы все разбросанные по разным местам фольклорные рукописные материалы (в том числе и материалы Литературного архива), создала бы единую центральную библиотеку по фольклору, фольклорно-справочный отдел и проч. Не предрешая вопрос, в какой форме мыслимо такое объединение: в форме ли Института Фольклора (как это было на Украине), в форме ли особой Фольклорной комиссии при Отделении и с филиалом в Ленинграде; но в той или иной форме такую ячейку, думается мне, уже пора создать и это легко сделать, объединив все три ячейки, которые существуют в настоящее время, их людской состав, материальные средства и проч.

Это даст возможность создать в системе Академии наук такой фольклористический центр, который явится теоретическим центром для фольклористов всего Союза»[1121].

Однако в 1944 г. никаких решений не последовало, даже напротив, с усилением идеологического давления фольклористика становилась все менее привлекательной для научных разработок: с 1947 г., когда была осуждена школа Веселовского, сравнительные методы, а тем более принятие в расчет трудов финских и скандинавских ученых-фольклористов являлись уже крамолой.

Именно в связи с этими обстоятельствами начал происходить вынужденный уход фольклористов во второй половине 1940-х гг. в «смежные», и менее зыбкие с точки зрения идеологии, научные области. Наиболее ярким примером стали как раз профессора Ленинградского университета: М. К. Азадовский вернулся к литературоведению, В. М. Жирмунский – к языкознанию, В. Я. Пропп вообще был вынужден перейти к преподаванию немецкой грамматики и т. д.

То русло, в которое в 1940-х гг. была направлена отечественная фольклористика, привело к результату, изложенному в 1977 г. в статье «Фольклористика» Большой советской энциклопедии:

«Современная марксистская Ф[ольклористика] в СССР и социалистических странах изучает фольклор как социально обусловленный, исторически развивающийся специфический вид творческой деятельности народных масс, исследует национальное своеобразие и взаимодействие фольклора разных народов, особое внимание уделяет отражению в народном творчестве действительности, национально-освободительной и революционной борьбы, судьбам фольклора в современных условиях, способствует усвоению прогрессивных народных традиций в искусстве социалистического общества»[1122].

Советская этнография 1940-х гг., едва ли не более всего связанная с работой фольклористов, заслуживает упоминания в контексте нашей работы еще и потому, что ее положение было особенно тяжелым. Мало того, что, как и всякая другая научная область, этнография находилась под мощным идеологическим прессом, но это серьезно усугублялось еще и личностью главного советского этнографа – С. П. Толстова – директора Института этнографии АН СССР, декана исторического факультета МГУ, члена-корреспондента Академии наук СССР (с 23 октября 1953 г.) и главного ученого секретаря Президиума АН СССР.

Поскольку сам Толстов уже перешел к занятию археологией (он изучал Древний Хорезм, за монографию о котором удостоился Сталинской премии 1949 г.), то речь шла даже не столько о фольклористике как части этнографии, сколько уже о судьбе самой этнографии. А в качестве научного администратора Сергей Павлович был выдающимся прозорливцем в исполнении линии партии в завоеванной им научной области.

Еще учась на этнологическом факультете 1-го МГУ, С. П. Толстов шел широкими шагами к вершине своей карьеры. Профессор С. Б. Бернштейн рисует его портрет той поры:

«В 1929 г. на факультете начался поход против этнологии и, естественно, против профессора [П. Ф.] Преображенского. Для этого нужно было среди студентов найти толкового человека, который возглавил бы этот поход. Обратились к [студенту] Алексееву, но он с возмущением отверг это. Тогда решили бороться не только с Преображенским, но и с его учениками. Уже речь пошла об организованной антимарксистской группе во главе с антимарксистом Преображенским. Весь этот поход возглавил подонок Толстов, о котором мне еще придется писать не один раз. В нашей университетской газете от 24 декабря 1929 г. была опубликована его заметка под красноречивым названием “Правая профессура в блоке с чуждыми”. Вот ее текст: “На этнографическом отделении этнологического факультета группа сынков ‘бывших людей’ в союзе с оппозиционерами, ‘обиженными’ за фракционную борьбу, свила крупное антисоветское гнездо. ‹…› Свою антимарксистскую сущность они выявили на ленинградской конференции, блокируясь с профессором Преображенским, занимающим антимарксистское крыло в этнографии. Эта четверка голосовала за взгляды Преображенского”. Вся фактическая сторона заметки – ложь от начала до конца»[1123].

Не вызывает удивления, что к 1947 г. С. П. Толстов стал одним из «организаторов науки»:

«Вчера слушал доклад С. П. Толстова, думал о Сергее Павловиче, анализировал его поступки… Плохой, очень плохой человек. Скверно, когда плохой человек наделен талантом, а Толстов, бесспорно, талантлив. Это делает его очень опасным. Трудно поверить в то, что этот человек теперь является директором Института этнографии Академии наук. В течение длительного времени он всеми дозволенными и недозволенными средствами истреблял этнографию и этнографов. Наши студенческие годы почти совпали. Я имел возможность наблюдать Толстова в длинной кавалерийской шинели, громящего врагов марксизма. От него всегда шел терпкий запах винного перегара, махры и грязного белья. Его хриплый голос часто гремел на всевозможных сборищах и митингах. Главной его мишенью был Д. К. Зеленин, которого он обвинял во всех смертных грехах. Доставалось и нашим факультетским этнографам и этнологам, главным образом Преображенскому. Он остерегался трогать лишь Б. М. Соколова, который, будучи директором Музея народоведения, пользовался большой поддержкой в Наркомпросе, Главпрофобре и других подобных организациях. Однако в начале лета 1930 г. еще совсем в молодом возрасте Борис Матвеевич скончался от болезни почек. Это неожиданно открыло перед Толстовым широкие возможности. И он ими воспользовался. Позже он воспользовался событиями 30-х годов. И не без его помощи некоторые способные московские этнографы (например, [М. Т.] Маркелов, [Ю. А.] Самарин и др.) вынуждены были перебраться в места не столь отдаленные. Несколько лет Толстов провел в Ленинграде, где также успешно