Алмаз раджи (сборник) - Роберт Стивенсон

Гест положил оба листка рядом и долго сравнивал их.

– Благодарю вас, сэр, – сказал он наконец, возвращая нотариусу бумаги. – Очень интересные автографы.

Наступило молчание; Аттерсон боролся с собой.

– Зачем вы их сравнивали, Гест? – внезапно спросил он.

– Видите ли, сэр, – ответил старший клерк, – между двумя этими почерками, несмотря на внешние различия, есть странное сходство. Больше того – во многих отношениях они тождественны. Разница только в наклоне.

– Очень странно, – пробормотал Аттерсон.

– Действительно, странно.

– Знаете, лучше вы никому ничего не говорите об этом, – наконец проговорил нотариус.

– Разумеется, сэр, я понимаю, – отозвался клерк.

Оставшись в одиночестве, Аттерсон немедленно спрятал оба письма в свой несгораемый шкаф, где они и остались навсегда.

«Ну и дела! – подумал он. – Генри Джекил пошел на подлог ради спасения убийцы!»

От этой мысли буквально кровь стыла в жилах.

Примечательный эпизод с доктором Лэньоном

Время шло. Была назначена награда за поимку убийцы – несколько тысяч фунтов, так как смерть сэра Денверса была воспринята с всеобщим негодованием. Однако полиция не могла обнаружить никаких следов мистера Хайда; он исчез, словно никогда и не существовал. Вскрылись некоторые мрачные факты из его прошлого. Распространялись слухи о жестокости и вспышках ярости этого человека, о его порочной жизни, странных знакомствах, о ненависти, которую он возбуждал к себе. Но где он мог находиться теперь, никто понятия не имел.

С того дня, как Хайд покинул свое жилье в Сохо, он окончательно исчез из поля зрения, и Аттерсон уже начал было успокаиваться. По его мнению, смерть Денверса с избытком окупалась исчезновением Хайда. С тех пор, как доктор Джекил освободился от дурного влияния этого негодяя, для него началась новая жизнь. Его затворничество прекратилось, он стал чаще видеться с друзьями, бывал у них и принимал у себя. Он уже давно был известен своими благотворительными начинаниями, а теперь, вдобавок, стал чрезвычайно набожен. Доктор много работал, постоянно бывал на свежем воздухе, помогал беднякам. Его лицо стало более открытым и просветлело, как у человека, который живет в мире с самим собой. Так продолжалось два с лишним месяца.

Восьмого января Аттерсон обедал у Джекила в кругу друзей, в числе которых был и Лэньон. Хозяин дома посматривал то на нотариуса, то на врача – как в былые дни, когда все трое были неразлучны. Но двенадцатого января, а затем и четырнадцатого нотариус заходил к Джекилу, но оба раза не был принят. Пул сообщил: «Доктор никуда не выходит и никого не желает видеть». Пятнадцатого января Аттерсон предпринял новую попытку, и опять безуспешную. За минувшие два месяца он привык почти ежедневно видеться с другом, и возвращение Джекила к затворничеству весьма его огорчило. На пятый день Аттерсон пригласил Геста отобедать с ним, а на шестой отправился к Лэньону.

Там его, по крайней мере, приняли, но когда он вошел в комнату, перемена во внешности этого процветающего медика поразила его. На лице Лэньона ясно читался смертный приговор. Его свежий румянец сменился страшной бледностью, он исхудал, оплешивел, постарел. Но даже не эти признаки стремительного физического упадка привлекли внимание нотариуса, а выражение его глаз и жесты, в которых сквозил тщательно скрываемый ужас. Нелегко было предположить, что доктор боится смерти, однако именно к этому и склонялся Аттерсон. «Действительно, – думал он, – он врач, ему известна истина, он знает, что его дни сочтены, и не в состоянии справиться с мыслью о скором конце». Однако как только Аттерсон позволил себе заметить, что его друг очень изменился, доктор без всякого страха и смущения заявил, что он человек обреченный. Сказано это было твердо и убежденно.

– Я пережил ужасное потрясение, – сказал Лэньон, – и уже никогда не оправлюсь. Жить мне остается всего несколько недель. Что ж, жизнь – приятная штука, она мне нравилась, да, нравилась. Хотя иногда я думаю, что, если бы мы знали все наперед, мы умирали бы гораздо охотнее.

– Джекил тоже нездоров, – заметил Аттерсон. – Вы видели его?

Лицо Лэньона внезапно исказилось, он выбросил вперед дрожащую руку, словно протестуя.

– Я больше не желаю ни видеть доктора Джекила, ни слышать о нем, – произнес он срывающимся голосом. – Я порвал все отношения с этим человеком и прошу вас больше не упоминать о том, кого я считаю умершим.

– Вот как? – удивленно произнес Аттерсон и после продолжительного молчания заметил: – Но ведь все мы, Лэньон, старые друзья, и новых уже не приобретем. Не могу ли я чем-нибудь помочь?

– Помочь тут ничем нельзя, – возразил Лэньон. – Если угодно, расспросите его обо всем сами.

– Он отказывается меня принимать, – сказал нотариус.

– Неудивительно, – последовал ответ. – Когда-нибудь, уже после моей смерти, вы узнаете все. Но пока я ничего не смогу объяснить. Если вы не прочь потолковать со мной о чем-нибудь другом, тогда, бога ради, оставайтесь, если же вы не в силах воздержаться от обсуждения этой проклятой темы, пожалуйста, уходите, ибо для меня это совершенно невыносимо.

Вернувшись домой, Аттерсон сел к столу и написал доктору Джекилу письмо. Он выразил сожаление о том, что его упорно не принимают в доме друга, и просил доктора пояснить причину его прискорбного разрыва с доктором Лэньоном. На следующий день Аттерсон получил от Джекила пространный ответ, местами весьма трогательный, но большей частью таинственный и невразумительный. По словам Джекила, разрыв с Лэньоном был окончательным и непоправимым.

«Я ничуть не порицаю нашего старого друга, – писал Джекил, – но разделяю его убеждение, что нам с ним лучше не видеться. Я и в остальном намерен вести чрезвычайно уединенную жизнь. Не удивляйтесь этому и не сомневайтесь в моих теплых чувствам к вам, даже если время от времени моя дверь будет закрыта для вас. Предоставьте мне идти моим путем, каким бы тяжким он ни был. Я навлек на себя кару и страшную опасность, о которой не могу ни говорить, ни писать. Грех мой велик, но не менее велики и мои страдания. Прежде я и вообразить не мог, что на земле существуют такие муки, такой ужас, лишающий человека остатков мужества! Вы, дорогой Аттерсон, в силах облегчить мою судьбу только одним способом: никогда не требовать, чтобы я раскрыл вам свою тайну».

Аттерсон был поражен: мрачное влияние мистера Хайда исчезло, доктор вернулся к прежним занятиям и старым друзьям, еще неделю назад судьба, казалось, сулила ему счастье и почести. И вдруг дружба, душевный покой, все, что делает жизнь прекрасной, внезапно рухнуло. Такая огромная и внезапная перемена больше походила на сумасшествие, но, памятуя разговор с Лэньоном, Аттерсон решил, что тайна эта гораздо глубже и сложнее.